Над станцией низко, не торопясь, пролетело несколько бомбардировщиков. Выли они ужасно. Для устрашения их оборудовали специальными сиренами.

Самолеты скрылись, не причинив никакого вреда. Где-то вдалеке слабенько захлопали зенитки. Дорога была совсем беззащитной.

Паровозы протяжно возвестили отбой. Меня понесли обратно. Все помогали.

— Дураки, что не пустили нас на фронт, — сказал Женька, — мы бы не пропали. Видите, какая взаимовыручка?

Едва меня положили на полку, опять началась истошная разноголосица гудков. Самолеты возвращались.

— Так и будем бегать? — сказал я ребятам. — Остаемся. Поезд опустел. Все, кроме нас, выскочили и кинулись врассыпную.

И вовремя: вокруг загремели взрывы. Вагон тряхнуло. Зазвенели разбитые стекла. А перед окном, совсем как в дурном кинокадре, возник черный столб, похожий на смерч.

106

Когда он осел, не было ни домика, ни крылечка. А ведь посадили бы меня именно туда, — рука еще помнила (да и сейчас помнит) шершавое прикосновение перил.

А вот еще…

В 1953 году институт Турнера устроил встречу бывших воспитанников.

С первой женой Леной у меня уже было так плохо, что хоть голову в петлю — какая к черту встреча! Но прислали автобус и пришлось ехать.

Надо сказать, мероприятие меня немного развлекло. Вечер был странный — поэтичный и слегка жутковатый. Люди с палочками, на костылях и в инвалидных креслах вглядывались друг в друга и спрашивали: "Слушайте, а вы в каком году тут лежали?.. До войны или после?.. Погоди, а ты не такой-то?.."

За столом рядом со мной сидела молодая милая женщина.

— Хотите пирожное? — и безошибочно выбрала мое любимое — "картошку".

Подошла Варвара Павловна.

— Лилечка, а ты помнишь, как заставляла врачей и воспитателей браться за руки и петь:

"Баба сеяла горох, Прыг-скок, прыг-скок!" И кричала:

— Прыгайте! Прыгайте! Сколько тебе было — шесть?

Лиля позвонила мне только через год, узнав, что от меня ушла жена.

Я позвал ее в гости.

Она рассказала, что в тот вечер не собиралась в институт, у нее были совсем другие планы.

Но что-то ее заставило.

Если бы не это «что-то», моя жизнь неизбежно закончилась бы в инвалидном доме.

Так что же такое судьба? И что такое случай? И просто ли это спор о терминах?

107

НЕ БОЮСЬ –

Ленинград долго не бомбили и мы очень гордились этим.

Представляете, Москву бомбили, а нас нет!

Ходили слухи: ленинградские зенитчики отрядили делегацию — обучать московских. А то у них как-то не ладилось.

Мы не понимали, что немцы просто хотят захватить город целым и невредимым.

А когда их остановили — началось.

В первый же день самолеты прорвались то ли четырнадцать, то ли семнадцать раз.

Я сижу за столом. Мама нервно мечется по комнате. У нее все валится из рук. Она почти в истерике.

Мы погасили свет. На окне плотная маскировка, но оно кажется голым и поминутно вспыхивает белым пламенем.

Мы забыли о том, как огромен город. Кажется, что он сжался в пятачок из нескольких улиц, и по этому пятачку молотят глухие удары.

Я нисколько не боюсь, нисколько. Но меня беспрерывно бьет крупная дрожь. И когда я пытаюсь успокаивать маму, голос мой звучит незнакомо и вздрагивает.

БЛОКАДА –

"А как у вас дела, мой друг, насчет картошки,

Насчет картошки, насчет картошки?

На постном масле из нее вкусны лепешки,

Вкусны лепешки — один восторг!"

Каким счастливым был военный Петроград в 1919 году! О картошке мечтали вполне реально. Картофелины выкатывались на первый план, замещая красоту мира.

"В лесу, говорят, в бору, говорят,

Ползет сирень в окошко.

Зачем, говорят, сирень, говорят?

А лучше бы картошка".

108

Мы с мамой смутно видим друг друга через комнату. Керосину мало — экономим. Из «буржуйки» падают красные рвущиеся световые блики.

Утром мама разрезала пайку хлеба пополам — на сегодня и на завтра. Завтрашний кусочек спрятала. Сегодняшний — опять пополам: для меня и для себя. А потом поделила каждую часть на три порции: завтрак, обед и ужин.

Завтрак и обед уже миновали. До ужина полтора часа.

Лежим одетые, под одеялами, навалив сверху кучу тряпья. Разговариваем, конечно, о еде. Время от времени кладем на язык солинку: все-таки легче.