Сначала дудки высвистали «Всем собраться на юте смотреть наказание». Потом с одного из люков была снята зарешеченная крышка. Тем временем морские пехотинцы выстроились поперек юта, их алые мундиры и белые перекрестные ремни ярким пятном выделялись на фоне сумрачного нависающего неба. Из всех щелей и укромных мест полезли матросы, пока палуба, снасти и даже шлюпки не оказались усеяны молчаливыми зрителями.

Тут появилась немногочисленная процессия, направляющаяся к решетке люка. Хоггит, боцман, два его помощника, Бидл, хмурый оружейник, Банн, капрал корабельной полиции, осужденный и Лэйдлоу, хирург, замыкавший шествие. На выдраенных до блеска досках квартердека выстроились в соотвествии с рангами офицеры и унтера. Мичманы, все двенадцать, построились в две коротенькие шеренги у подветренного борта. Осужденного раздели и привязали к решетке. На фоне выскобленного дерева тело его казалось белым. Он отвернулся, слушая, как суровый голос капитана произносит слова соответствующих статей из Свода законов военного времени.

— Две дюжины, мистер Хоггит, — подвел черту капитан.

И вот, под стакатто одинокого барабана, по которому настукивал мальчишка — морской пехотинец, всю порку не сводивший глаз с грота-реи у себя над головой, наказание было приведено в исполнение. Вооруженный кошкой-девятихвосткой помощник боцмана не был по натуре жестоким человеком. Зато был крепко сложен, а руки его напоминали ветви дуба. К тому же он понимал — недостаток усердия может привести к тому, что его поменяют местами с наказуемым. После восьми ударов спина моряка превратилась в кровавое месиво. После дюжины полностью утратила человеческое подобие. А конца все нет. Барабанная дробь и тут же удар плети по обнаженной спине.

Младший среди мичманов, Иден, лишился чувств, а бледный парень чуть постарше его, Нибб, залился слезами. Остальные мичманы и большинство моряков с ужасом наблюдали за церемонией. Наконец, когда прошла, как казалось, вечность, Хоггит доложил:

— Две дюжины, сэр!

Едва дыша, Болито смотрел, как парня отвязывают от решетки. Его спина была изодрана, словно ее рвал какой-нибудь дикий зверь. От тяжелых ударов кожа покрылась синяками. За все это время моряк не проронил ни звука, и на мгновение Болито показалось, что он умер во время порки. Однако хирург, вытащив зажатую между зубов осужденного полоску кожи, поднял голову к квартердеку и сказал:

— Он лишился чувств, сэр.

Потом доктор дал своим помощникам распоряжение отнести моряка в лазарет. Кровь соскоблили с палубы, решетку вернули на место, и под звуки зажигательной джиги, исполненной барабанщиком и двумя юными флейтистами из морской пехоты, жизнь на корабле постепенно вернулась к обычному распорядку. Болито кинул взгляд на капитана. Лицо последнего не выражало никаких эмоций, пальцы постукивали по эфесу шпаги в такт джиге.

— Как можно так обращаться с людьми! — гневно воскликнул Дансер.

Услышав эту реплику, старый парусный мастер хмыкнул:

— Подожди, пока не увидишь прогон сквозь строй флота, дружок, тогда тебе будет от чего поблевать!

Когда команда принялась за обед из солонины и каменной твердости сухарей, запиваемых пинтой кислого красного вина, Болито ни от кого ни услышал ни слова гнева или сочувствия. Похоже, что как и на его предыдущем корабле, здесь действовало правило: попался — значит виноват. Виноват в том, что попался. Такое убеждение давало о себе знать даже в мичманской каюте. Первоначальные волнения и страх от незнания, что и когда делать, уступили место новому чувству единства, силу которого ощущал даже Иден.

На первом месте — еда и удобство, а рискованность плавания, в которое их отправили — дело второе. Крохотный отсек, прилепившийся к изогнотому борту корабля стал их домом, пространство между парусиновой дверью и сундучками — местом, где они день за днем поглощали грубую пищу, делились секретами и опасениями, и учились друг у друга.

Если не считать нескольких убогих островков и двух прошедших на большом расстоянии кораблей, «Горгона» была одна в целом океане. Каждый день мичманы собирались на юте для упражнений в навигации, проходивших под бдительным оком Тернбулла. Солнце и звезды приобрели для некоторых из молодых людей совершенно новый смысл, в то время как старшим предстоящее производство в лейтенанты казалось не таким уж далеким и невозможным.

После одного особенно тяжкого учения с тридцатидвухфунтовыми орудиями Дансер воскликнул в сердцах:

— В этом Трегоррене сидит дьявол!

— П-подагра — вот его дьявол, Мартин, — к изумлению всех заявил маленький Иден. В ответ на удивленные взоры он тоненьким голоском пояснил:

— Мой о-отец — аптекарь в Б-бристоле. Его часто вызывали на т-такие случаи. — Юноша уверенно кивнул. — Мистер Трегоррен п-поглощает слишком много б-бренди.

Вооруженные новым знанием, мичманы с большим интересом принялись наблюдать за поведением четвертого лейтенанта.

Трегоррен расхаживал вдоль палубы, ныряя под низкие бимсы, тень его металась между пушечными портами, словно гигантский призрак. Тем временем у каждого большого орудия его расчет ожидал команды лейтенанта: заряжать, накатить, уменьшить или увеличить угол возвышения. Каждая пушка весила три тонны, ее обслуживало пятнадцать человек. Еще столько же застыло у орудия с противоположной стороны. Любой из них прекрасно знал, что делать и готов был выполнить какую угодно команду. Недаром Трегоррен внушал им: «Я вас маленько поколочу, но это ничто в сравнении с тем, что сделает с вами противник, так что пошевеливайтесь!»