Но профессор говорил не об особенностях хирургического вмешательства в мое тело, а о том, что с таким диагнозом как у меня больные долго не живут и по его рассчетам мне осталось жить год-два, не более.

Профессорское «год-два» означало что нет никакого смысла меня оперировать.

Единственное, из-за чего я терпел все предшествующие унижения, я ждал, с великой надеждой ждал, что кто-нибудь снизойдет до меня и хотя бы попробует помочь мне, прооперирует, наконец, мои руки. Чтобы я этими руками мог кушать самостоятельно, самостоятельно чистить зубы, самостоятельно листать страницы книг. Чтобы я мог писать, в конце концов, и написать этими руками слова благодарности воскресившим их врачам, а не чувствовать себя существом, живущим растительной жизнью, в которой я сам не видел абсолютно никакого смысла.

— Антон, как ты себя чувствуешь? — голос профессора был громким. Его должны были слышать даже в самом отдаленном конце этого зала.

Я промолчал, потому что ничего не хотел говорить. В этот момент на меня навалилась такая дикая усталость, как будто все дни ожидания операции материализовались в одно мгновение и придавили меня своей бессмысленной тяжестью. Передать всю мою гамму чувств в тот момент я не в состоянии. Пять месяцев я чего-то жду, мне при этом обещают, а в результате «год-два, не более».

Я смотрел на лица, плывущие в полумраке амфитеатра, и мне хотелось кричать. Если бы уважаемый профессор хоть немного, самую капельку попробовал горечь моего отчаяния, почувствовал самую малость того, что чувствовал и переживал в тот момент я… Но в тот момент у меня не было сил кричать. У меня ничего больше не осталось.

Если бы они только знали, как я хотел жить.

И как я ненавидел в тот момент свою жизнь.

В течение сорока пяти минут, пока профессор давал свое представление, я так и не произнес ни слова.

Я часто задавался вопросом, почему профессор Демичев отказался меня оперировать, ведь в случае гибели пациента на операционном столе ему ничего не грозило: все было согласовано со мной, и я, в случае моей смерти, претензий профессору предъявлять не собирался… И вот к какому выводу пришел. Профессор боялся. Боялся за свой авторитет. Профессор должен был одерживать победы и делать блестящие операции. Смерь пациента от его рук — это пятно на его репутацию. Зачем портить свою профессиональную биографию смертью какого-то человекообразного существа, которое даже после успешной операции не прибавит профессору славы? Зря тогда профессор струсил. Сейчас бы я его не упрекал.

После обеда я начал прислушиваться к разговорам, доносящимся из коридора. Обычно это срабатывало, и если добросовестно напрягаться, то можно было слышать все, что там происходило, и быть заранее готовым. К примеру, если кого-то в нашей палате должны были оперировать, мы всегда старались уловить, когда по коридору загремит каталка или когда там вдали кто-нибудь произнесет имя ждущего операции. Сейчас я ожидал машины, которая должна отвезти меня домой.

— За Борисовым машина.

Я услышал. Я уже был готов к отъезду. Тяжело переживал лишь то, что все эти месяцы я пролежал здесь впустую.

Дома все оставалось по-прежнему. Вот только в состоянии здоровья бабушки большого изменения не произошло. Ее немного подлечили в больнице, но по утрам, как и раньше, она чувствовала сильную слабость. Все чаще и чаще в тот момент, когда начинала что-то делать, хваталась за сердце, садилась на ближайший стул, клала в рот таблетку нитроглицерина и после этого в течение получаса только сидела, думая о чем-то своем, приходила в себя.

Я понимал, надолго ее не хватит и мне уже сейчас нужно решать, с кем мне придется жить дальше. О матери, как о возможном варианте, я даже и не думал. Все больше и больше самым реальным вариантом для меня становился тот, который был наиболее тяжелым — переселение в дом-интернат для престарелых и инвалидов. Когда я начинал думать об этом, меня охватывал не ужас, меня охватывало состояние, похожее на умирание. В моем мозгу, в моем представлении попасть в это место было равносильно смерти. Всю свою жизнь до этого момента я и так провел в «казенных» домах. А теперь мое будущее навсегда связывалось с этим страшным местом. Лучше — смерть.

С этими мыслями я и жил, после выписки из больницы. Это было больше похоже на агонию. Нервы мои в то время сдавали по любому пустяку. Это, конечно же, отражалось на наших с бабушкой отношениях. Мы все чаще и чаще начинали ни с того ни с сего предъявлять друг другу какие-то претензии. Я ставил ей в вину то, что она уделяет мне недостаточно внимания, хотя она этого и не обязана была делать. Она тоже срывалась на меня ни с того ни с сего. Эти два или три месяца моего пребывания дома были, возможно, самыми тяжелыми. Я уже поставил точку на своей жизни. Понимал, что ничего дальше не будет. Даже о том, что я учусь в институте, не вспоминал.