Часто между нами начинался спор из-за ее веры в Бога. Вера ее, на мой взгляд, была более чем странная. Я не понимал такой веры. В Бога я тогда не только не верил, бабушке я демонстрировал самый ярый атеизм.

Как я мог верить в Бога? В Бога, который, по словам бабушки, «все это сотворил и всем руководит, всеми делами». За что же тогда со мной Он так? А с ней? Я смеялся над бабушкиной верой. Мне было непонятно: как можно молиться по написанным на бумажке молитвам; как можно считать святой доску с нарисованным на ней лицом — икону, которая висела у бабушки в комнате; как можно молиться молитвой, слов в которой нельзя понять? Меня тогда раздражала ее непонятная вера, основанная непонятно на чем, замешанная, как мне казалось, на элементарном суеверии. Бабушка приносила написанные кем-то на листке бумаги молитвы. Прятала эти листочки в одежду, когда отправлялась к отцу на свидание, «чтобы эта молитва охраняла». Я постоянно задавал ей вопросы, заранее зная, что она на них ответа не имеет. Понимал, что делаю ей больно, но все равно делал. Моя озлобленность ослепляла меня. Может быть, потому что бабушкино поведение часто направлялось малообъяснимыми для меня предрассудками?

— Антон, я ухожу, — как-то сказала мне бабушка.

Мне не нужно было этого говорить. Она начинала одеваться, и я без ее слов видел, что она скоро уйдет.

— Куда, бабуля?

Вопрос был абсолютно невинный и, на мой взгляд, вполне естественный. В нем заключался не праздный интерес. Если бабушка уходила надолго, требовалось заранее попросить подать все, что мне могло понадобиться за время ее отсутствия: чашку с водой, предметы для туалета…

— Надо спрашивать не «куда?», а «далёко?» — ответила она, вдруг со злостью в голосе. — А теперь ты мне всю дорогу «закудыкал!»

Она села и никуда уже не пошла. И весь день после этого со мной не разговаривала. Конечно же, во всем был виноват я. Сорвал своим неправильным вопросом все ее планы.

Это только один пример того, как она относилась даже к таким мелочам. Я, откровенно, этого не понимал. И почему-то связывал ее суеверное поведение с православной верой. Разницы тогда я никакой не видел.

Наконец, бабушке удалось найти вариант обмена, устраивающий всех. Обмен был какой-то тройной или даже четверной, то есть, в этом обмене участвовало не две стороны, а больше. Я не вникал в тонкости. Помню только, мы переехали в дом, находящийся практически в том же районе, где мы жили. И люди, уехавшие из той квартиры, оставили нам свой старенький телевизор. Телевизор был черно-белый, но с большим экраном. Я наслаждался. Почти год прошел с того момента, когда я в последний раз смотрел телепередачи. Кроме телевизора, съехавшие жильцы оставили нам свой кондиционер. Он был врезан в окно, и они не стали его вынимать. Иначе нам пришлось бы менять раму и створки. Думаю, эти люди вошли тогда в наше положение. Я им был очень благодарен и тогда, и сейчас. Первый раз в жизни я жил в квартире с кондиционером. Только тот, кто хотя бы однажды парился летом в астраханской жаре, может понять, о чем я говорю.

Переезд будто бы отнял у бабушки последние силы. Приступы участились. Почти каждый день теперь я звонил «03». Принимающие звонки диспетчеры уже меня знали. Как только я произносил: «Борисова Елена Антоновна», — мне тут же отвечали: «Высылаем машину».

А потом приходилось ждать врачей в течение часа. Они приезжали и все чаще и чаще, перед тем как уехать, говорили, что бабушке необходимо лечь в больницу. Во-первых, её нужно тщательно обследовать. А во-вторых, ей просто жизненно необходимо отдохнуть от всего. Бабушка молча кивала головой. Единственное, что ее удерживало от больницы, это я. Она не могла бросить на произвол судьбы беспомощного внука. Долго однако так продолжаться не могло.

Терпение врачей из «скорой» окончательно лопнуло в один из дней. После очередного звонка и приезда «неотложки» врачи пообещали, что, когда я вызову их в следующий раз, они заберут бабушку в больницу. Если же она не поедет с ними, то они на вызовы больше приезжать не будут. Бабушке ничего не оставалось делать, как согласиться с ними. Требовалось только решить, что делать со мной.

К счастью, накануне я получил долгожданный ответ из Москвы, из ЦИТО. Как я и ожидал, мне отказали. Причина отказа была в том, что наша Астраханская область относилась территориально к Саратовскому НИИ травматологии и ортопедии. Как раз к тому институту, в котором я уже лежал, когда мне было восемь, и где со мной ничего делать не стали.

Я решил попытаться попасть в эту клинику еще раз. Терять в то время мне было уже нечего. Но направление в Саратовский НИИ мне могли дать только в областном отделе здравоохранения. Для этого требовалось подробное описание состояния моего здоровья. Это могли сделать только в областной больнице. У меня, наконец, появился вполне легальный предлог лечь в клинику на то время, пока бабушка немного подлечится. За помощью мы обратились к деду.

Не было, наверное, ни одного кабинета в облздравотделе, где не побывал Андрей Аврамович. Не найдется ни одного тамошнего начальника, которому не удалось бы рассмотреть все дедушкины ордена и медали, прежде чем он смог получить для меня направление в ортопедическое отделение Астраханской первой областной клинической больницы. Дед, если он хотел чего-то добиться, обязательно этого добивался. Он умел быть настойчивым. Так получилось, что в один и тот же день и я, и бабушка переселились каждый в свою больницу. Бабуля могла лечиться со спокойной душой — я был под присмотром врачей.

Перед тем как переехать в клинику, требовалось подобрать «хвосты» в институте. Напрягаясь и мучаясь от боли в сломанной руке, я с трудом сумел написать и сдать все необходимые за первый курс письменные работы и зачеты. Я ощущал себя настоящим студентом. В принципе мне было даже легче, чем всем остальным моим неизвестным собратьям по учебному процессу. Я не имел возможности предаваться соблазнам молодости, и учеба была единственным для меня занятием. Если бы не боль и страх остаться без рук, я бы мог сказать, что был счастлив.

Люба Крылова помогла мне оформить в институте академический отпуск. Кто бы мог предвидеть, что он сильно затянется, что к учебе в институте я смогу вернуться только спустя пять лет, когда мои невидимые сокурсники уже готовились получать дипломы.

Самым популярным развлечением у нас были разговоры «за жизнь». Я в таких разговорах участия не принимал. Моя жизнь, состоявшая в основном из путешествий по больницам, была никому не интересна. Больничный быт и обстановка окружали нас со всех сторон. Разговаривать старались на «внебольничные» темы.