"Толян, приколись, Марго, отстой, Макс, вау, прикол…" И этот "текст" годится в любой момент любого естественного отправления названных организмов, и когда они принимают пищу, и когда ночью наползают друг на дружку…

А публика сидит перед теликом, жует макароны и прикалывается. А после такой программы можно будет показать ток-шоу с говорящей задницей из… Госдумы, например, или еще откуда… И те, которые жуют макароны, – схавают.

Собственно, эксперимент проводится не над теми, кто сидит под стеклом, а над теми, кто сидит перед телевизором.

Вы помните конец девяностых годов и Кашпировского? Зачем все это показывали? Как пример "торжества плюрализма мнений"?

Нет! Когда в верхах решили провести все то, что теперь называют либерально-демократическими реформами, перед ребятами со Старой площади встал вопрос: а можно ли в стране проводить выборы по так называемой альтернативной схеме? Выберут ли того, кого надо?

И тогда спецы по пропаганде и телезомбированию показали на примере Кашпировского, что с этой публикой можно делать все что хочешь! Страна со стопроцентным средним образованием поверила в то, что Кашпировский лечит по телику неизлечимые болезни,

"заряжает воду" и "дает установку" на выздоровление. После такого эксперимента закулисные кукловоды марионеточного театра политики окончательно уверовали в возможности телевидения.

Теперь мы находимся в начале нового переходного периода. Имя ему будет не застой, а отстой. И тот, брежневский, застой люди будут вспоминать как расцвет культуры и свободы мысли, как некий ренессанс, как золотой и серебряный века русской культуры вместе взятые.

Вчера, слегка потрахавшись с простейшим организмом Марго, другой простейший организм по кличке Макс рассуждал (словечки "прикол-вау-отстой" мы опустили): "Вот мы выйдем отсюда, из-за стекла, и станем знаменитыми…" Так я скажу еще: Макса – в Госдуму! А Марго – вице-премьером по социальным вопросам!

А сами рассядемся перед телевизорами поглядеть на шоу "О жизни простейших инфузорий – для простейших инфузорий".

Мигунов отложил вырезку.

Неужели он это наговорил тогда?

Вот осел!

Не плюй в колодец.

Умным хотел показаться.

Про демократию думал.

А забыл главный принцип руководителя: не наговори лишнего!

Язва подсасывала слева под ребрами.

Надо было ехать куда-нибудь обедать.

Куда?

Может, к Ане Захаровой?

К зазнобушке своей?

Мигунов взял со стола мобильный и, найдя в книжке номер, нажал на зеленую кнопочку.

– Я слышала, у тебя неприятности? Тебя выперли с работы? – спросила Анна, причем вопрос свой задала таким тоном, будто бы справлялась не о судьбоносном для своего друга событии, а о какой-нибудь чепухе вроде погоды на Галапагосских островах.

Мигунова покоробила эта ее формулировочка – выперли… Неужели нельзя было выразиться как-то более щадяще и благозвучнее? А еще филолог по образованию! На центральном радио страны программу свою ведет…

– Да, освобождаю вот кабинет, – неуверенно промямлил Мигунов.

Анна не хотела его принимать, но он напросился.

Соврал, будто уже буквально под ее окнами в машине сидит, мимо-де проезжал.

В общем, соврал, но был недалек от истины, Анна жила в удобном месте для своей и его, Мигунова, работы: у метро "Алексеевская", буквально в пятнадцати минутах езды от Останкино.

Она не хотела принимать его, сказала в мобильник, что скоро должна убегать, что у нее запись в четыре, но Мигунов настоял. Прилипчиво упросил Анну разрешить зайти. Буквально на четверть часа. Анна согласилась лишь при условии, что Мигунов потом избавит ее от необходимости ловить частника и довезет до АСБ-2, в котором расположилась большая часть редакций радиостанций… Правда, согласившись, тут же испортила Мигунову настроение, заявив, что если он надеется на быстрый секс, то надежды эти напрасны, она и не хочет, и не может.

И то, что она не может, не так расстроило Мигунова как то, что она не хочет.

– И куда ты теперь? – спросила Анна, тихо жужжа ласковым ветерком своего фена.

– В смысле? – переспросил Мигунов.

Он только что сделал неудачную попытку приластиться к ней, но Анна ловко и твердо уклонилась от атаки. Не обнаружив в выражении своего надменно-красивого лица ни капли женского сочувствия.

А ведь мужчине, когда ему плохо, особенно необходима женская ласка… и секс.

Секс как предмет самоутверждения, что он еще жив, что не все еще потеряно.

– Где ты теперь собираешься работать? – спросила Анна, выключив фен и скинув халат с круглых загорелых плечиков.

Мигунов обводил ее глазами – эту деловую мечущуюся в утренней суете женщину, бегающую по квартирке в поисках той или иной тряпочки, когда на сборы и на чашку кофе у нее осталось только пять минут… Она была волнующе хороша в своем черном лифчике, она волновала, потому что сама была уверенна, спокойна, и Мигунов глядел на этот стриптиз наоборот, когда женской наготы с каждым движением становится все меньше и меньше, и отчетливо понимал, что видит ее неглиже в последний, может быть, раз.