В конечном итоге, перед завершением своего пребывания в «Лефортово» по согласованию с адвокатами я подал жалобу в районный суд на условия содержания в изоляторе с точки зрения как внутреннего законодательства, так и Европейской конвенции по защите прав человека и основных свобод. Основной упор в жалобе был сделан на крайне низкий уровень медицинского обслуживания, отказ разрешить проведение независимого квалифицированного осмотра врачами международных организаций «Врачи мира» и «Врачи без границ», отсутствие питания в дни выезда из СИЗО, условия доставки, бесконечные переводы из камеры в камеру и условия в самой камере, исключающие возможность даже краткого уединения. Обратил внимание я и на незаконность существования изолятора в подчинении ФСБ.

Думаю, что я был первым за всю историю «Лефортово», кто это сделал, поскольку моя жалоба вызвала совершенно неадекватную реакцию у администрации. Через день меня вызвали к заместителю начальника изолятора, где в присутствии начальника медчасти потребовали обосновать и разъяснить представленную жалобу. При этом мои собеседники имели на столах перед собой перепечатанные копии жалобы, хотя она была написана мной от руки. Мои ссылки на то, что я не вижу предмета разговора, что закон запрещает перлюстрацию переписки заключенных с судебными и надзирающими органами, опровергались тем, что, мол, это особый случай, поскольку администрация не может не обращать внимания на жалобы, связанные с условиями содержания.

Для того чтобы придать беседе многозначительный характер и морально подавить меня, на всем пути от камеры до кабинета заместителя начальника СИЗО меня, помимо конвоира, сопровождал оперативный сотрудник с видеокамерой, назойливо ведший съемку. Сотрудники с видеокамерами были расставлены и по маршруту следования.

Согласия на съемку, конечно, никто у меня не спрашивал, о ней даже не предупредили. А мой протест заместитель начальника изолятора отвел утверждениями, что снимают всех – такой порядок, и что у меня не может быть оснований для отказа от съемки.

Наш разговор окончился ничем. Я лишь подтвердил свое намерение дать ход жалобе, и она была отправлена в Лефортовский межмуниципальный суд. 17 декабря 2001 года судья вынесла определение, что мое заявление не соответствует закону, поскольку в нем, в частности, отсутствует-де полный адрес органа, чьи действия обжалуются, и не уплачена госпошлина. Мне предлагалось до 27 декабря устранить указанные недостатки, иначе заявление будет считаться не поданным. Это определение я получил в камере вечером 27 декабря – в пределах одного городского района письмо якобы шло десять дней, и установленный судьей срок на устранение недостатков был автоматически упущен. Жалоба не была рассмотрена.

Разрешение на свидание между узником и его родственниками – мощный фактор воздействия как на арестованного, так и на его близких. «Будете делать, как вам говорят, встречайтесь с женой хоть каждую неделю», – говорил мне Олешко. «Никуда не пишите и не жалуйтесь, вы делаете только хуже себе и вашему мужу», – говорил другой следователь жене. Мы ослушались советов, и в результате первое свидание дали только через десять месяцев после ареста. Причем не с женой, а с дочкой. И хотя я был рад встрече с Надеждой не менее, чем с Наталией, но следствие продемонстрировало свою «принципиальность» и дало понять, что его советами пренебрегать не следует.

До этого и я, и жена в устном и в письменном виде многократно просили о свидании и регулярно получали отказ. Официально Петухов при этом ссылался жене на «характер уголовного дела» и «тяжесть преступления», в котором я обвинялся, прямо нарушая закон, который гласит, что «подозреваемый с момента задержания вправе иметь свидание с защитником, родственниками и иными лицами», и не делает никаких исключающих оговорок. Генеральная прокуратура, куда Наталия направила жалобу, не усмотрела нарушения, поскольку, дескать, «предоставление свидания обвиняемому с родственниками является правом, а не обязанностью следователя».

Не видел я своих родных и в периоды, когда мое дело находилось в Верховном суде: с марта по сентябрь 2000 года и в декабре 2001 года. В общей сложности еще более полугода. Верховный суд, видите ли, настолько занят, что такие разрешения не выдает. До людей и до закона ему дела нет, он работает на себя.

Но разрешение на свидание – полдела. Далее – его организация, чем также занимается администрация изолятора. Свидание может быть три часа, как разрешает закон, а может быть час или полчаса, как разрешит администрация, оно может проходить в непосредственном контакте, когда можно поцеловать друг друга и взять за руку, а может быть через стекло по телефону.

Не считая первого свидания с дочкой, которое было организовано в кабинете следователя и под его надзором, все остальные мои встречи с родными в «Лефортово» проходили в течение часа и через стекло. При этом необходимости в телефоне не было, поскольку в маленькой разделенной стеклом и решеткой кабинке все и так было слышно, но телефонную трубку в любом случае нужно было снять и положить рядом. В задачу сидящего поблизости вертухая входило недопущение недозволенных тем в ходе беседы. Другое дело, что многие из них откровенно спали во время свиданий.