И в чёрных списках мне светло
вернуться

Мориц Юнна Петровна
Шрифт:

«Я вас люблю, как любят всё, что мимо…»

Я вас люблю, как любят всё, что мимоПромчалось, не убив, когда могло.Я вас люблю и вами я любимаЗа то, что не убили, а могли,Когда была я в поезде бомбима,Лицом упав на битое стекло,И чудом вышла из огня и дымаВ пространство, где горели корабли,Горели танки, самолёты, люди,Земля и небо, кровь лилась из глаз.Я вас люблю всей памятью о чуде,Которое спасло меня от вас.Мой ангел в той войне был красным, красным,И пять мне было лет, а нынче сто.Я вас люблю так пламенно, так страстно,Как дай вам Бог не забывать — за что.

«А птица пролетит над бездной, над потоком…»

А птица пролетит над бездной, над потоком,Сквозь трещину в скале, где тонкий луч блестит.И, если так мала и льнёт к небесным тропам, —Никто, никто другой, а птица пролетит.Гляди в такую высь, где птица воплотитсяВ благую весть, что есть земля и Бог простит.Без птицы нет земли, которой ты — частица,Никто, никто другой, а птица пролетит.Её потом съедят, питаясь этой дичью,И перья пустят в ход, где рукопись хрустит.Но там, где эту дичь над бездной раскавычу,Никто, никто другой, а птица пролетит.Сквозь пыточный глазок всемирного гестапо,Где пыточный гипноз победы тарахтит, —Поэтство пролетит не шулерского крапа,Никто, никто другой, а птица пролетит.

ЯМБЫ

Идут большие Ху из Ху,Народы стран пытая страхом,Чтоб насладиться страшным трахомИ, трахнув, превратить в труху.Идут большие Ху из Ху,У трахнутых есть два стремленья —Достоинство СопротивленьяИ торг на дьявольском верху.Идут большие Ху из Ху,Показывая траха орган —Войска и торг, чреватый моргомДля тех, кто верит в шелухуСвобод по спискам Ху из Ху,Где страны числятся врагамиЗа то, что грязью под ногамиНе стали в царстве Ху из Ху,Чей трах помпезный — на слуху,А страхи стран полны размаха,Для Ху из Ху они от страхаГотовы подковать блоху.Идут большие Ху из Ху,А страхи стран — дурная метка.Отваги сок давай, Поэтка,Чистейшей лирики стиху.

«И в чёрных списках было мне светло…»

И в чёрных списках было мне светло,И в одиночестве мне было многодетно,В квадрате чёрном Ангела крылоМне выбелило воздух разноцветно.Глубокие старухи, старикиМне виделись не возрастом отвратным,А той глубокостью, чьи глуби глубоки —Как знанье тайное, где свет подобен пятнам.Из пятен света попадая в пятна тьмы,Я покрывалась воздуха глазами,Читая незабвенные псалмыПо книге звёздной, чьи глаза над нами.Волнами сквозь меня, светясь, теклоПространство ритмов, что гораздо глубже окон.И в чёрных списках было мне светлоИ многолюдно — в одиночестве глубоком.

Гадала по словарю…»

Гадала по словарю,Выпало — «благородный».Я ему говорю:— Благородный, ты не голодный?Он пишет в ответ — «преграда»И добавляет — «лодка».Преграду осилить радаЛодка, в которой водка.Океан Одиночества стонет,Благородный сидит на вёслах, —Словарь языка его понятВ этой книге детей для взрослых.Благородный, ты будешь скоро?Он пишет в ответ — «кольцо».И в кольце — сквозь кристалл простораЯ вижу его лицо.

ВЕЛОСИПЕД

Велосипед, летящий в листопадНа крыльях красных, золотых и синихВ краю, где климат — не для апельсинов,А снег и лёд — для ледорубов и лопат,Ты — птица райская в аду кровобензинов,Ты — упоительной свободы кровный брат.Катись, прекрасный, — чтобы вечно быть вдали,Сверкая спицами, дающими ответНа — где же, где же (тут стоял!) велосипед,Который мы давным-давно изобрели?…Да там он, там он, в солнечной пыли,И отовсюду виден на просвет.Велосипед, летящий в листопад,Где семицветный ветер конопатОт пыли солнечной небесного разброса, —Листай дорогу!.. Мы в твои колёсаПоэтски вписаны, и вся цена вопроса —Не впасть в засоса чёрного квадрат,Над пьяным пламенем листвы летя с откоса.

ДРУГИЕ

Вдруг оказалось, что другие — те же самые,И даже более, чем те, кто не другие.Их масть всё теми же кровава чудесами,И никакой у них на зверство аллергии.Вдруг оказалось, что другие с той же своростьюТуда же рвутся и за теми же добычами,Они людей перегрызают с той же скоростью,С какой свергали спиногрызов с их величьями.Вдруг оказалось, что другие — те же самые,Их кровожадность — свойство вида, въезд в историю.Когда их пение ликует и плясание,Перегрызает стадион консерваторию.Вдруг оказалось, что другие — та же секцияСобытий в ящиках с архивными картонками,А вся их другость — не другее, чем простецкаяМечта о счастье быть священными подонками.Вдруг оказалось, что другие — те же самые.И те же строки, чьё бессмертье светом залито,Они опять перегрызут в одно касание,Опять от зависти, что это место занято.

«Особенно зимним утром, собирая себя в букетики…»

Особенно зимним утром, собирая себя в букетикиИз незабудок, ландышей и заповедных трав,Когда в снегу по колено мрамор лёгкой атлетикиДелает бег на месте, одежду с себя содрав,Особенно в это время, когда арабика пенитсяИ кофеварка медная на медленном дышит огне, —Память становится острой и мстит, как беглая пленница,И может убить, но кофе надобно ей, как мне,Особенно в полумраке, где пахнет водой и окнами,И так медленно вспоминаешь — какое число и день?…Вспоминаешь всеми волокнами, всеми глазами мокрыми,А день на глазах кончается, и венчается с тенью тень,Особенно там, где блещут цветные снега и звёзды,Зеленовато-синие, лиловые с желтизной,А память лёгкой атлетики выбегает на свежий воздух,Её стрелы, диски и дротики — это я, и никто иной.