— Разве не понимаем, Михаил Иваныч?!

— Ну вот и прекрасно, други! — Михаил легонько прихлопнул ладонью по краешку стола. — Если проведем все, как надо, думаю, большой беды не последует. Нo на всякий случай давайте договоримся: ежели что — панике не поддаваться, держаться спокойно. Может быть, на первых порах низовых кружков пока не собирать. Предупредите обо всем своих кружковцев до начала завтрашней демонстрации. Очередную встречу проведем вот у Володи Фомина, в следующее воскресенье. Там и оглядим свои ряды… — Михаил снова окинул взглядом сидящих за столом, легкая улыбка тронула его крупные губы. — Ничего, ничего, други! Будем верить в благополучный исход! Авось и не слишком поредеем…

— Эх, жаль: похороны-то — в табельный день! — вздохнул Егор Климанов. — Многие на работе окажутся.

— Людей соберем! Люди будут! — словно бы именно ему пообещал Владимир Фомин.

Занялись выяснением: кто из рабочих сможет прийти на похороны. Насчитали около восьмидесяти человек.

— Ну что ж, это — уже немало! — подытожил Михаил. — Нашего брата студента тоже будет порядком. Многие собираются принять участие в похоронах. У себя, в кружке, я тоже обо всем поговорю. Итак… — он широко улыбнулся. — Раз демонстрация, так пусть будет демонстрация!..

В воскресенье, с самого утра, целая группа рабочих по глане с Гавриилом Мефодиевым отправилась покупать венок для возложения на могилу Шелгунова. Выбор остановили на большом венке с темно-зелеными дубовыми листьями. Нашли пути, минуя цензуру, отпечатать на алой ленте заранее составленную надпись: «Указателю пути к свободе и братству — от петербургских рабочих».

Михаил, хотя пора и была для него горячая (готовился к выпускным экзаменам, к защите дипломного проекта), весь этот день провел в хождении и разъездах: надо было самому переговорить со многими студентами-технологами, кое с кем из студентов Университета, Военно-медицииской академии, Лесного института…

Хоронили Шелгупова в понедельник. День выдался погожий, по-настоящему весенний. И хотя был он будним, к выносу гроба явились многие рабочие-кружковцы.

Публика хотела нести гроб на руках, но полицейские силой заставили поставить его на катафалк. Однако тут же были разобраны венки, уже уложенные на катафалке. Полицейские всполошились не на шутку. Незадолго до того вышло прямое запрещение носить венки на руках, о гробах же с покойниками не было никаких специальных указаний… Выходило так, что они воспрепятствовали незапрещенному и тем породили действия запрещенные. Публика между тем успела выстроиться длинной чередой с венками в руках. Около сорока венков!..

— Господа! Господа! Положите венки на место! — заметались полицейские вдоль этой череды. — Запрещено! Запрещено!..

— У вас все запрещено! Дайте как следует похоронить большого честного писателя! — раздавались возбужденные голоса.

— Публика не желает демонстрации! — громко сказал кто-то.

— Переодетые сыщики не желают! — послышалось в ответ.

После затянувшихся препирательств венки все-таки поднялись над головами.

— Рабочих — вперед! — послышался возглас, и суровый темно-зеленый венок поплыл впереди шествия. Вокруг него шло десятка полтора рабочих. Особенно сильное впечатление на публику производила фигура рабочего Фунтикова. Тридцатилетний человек атлетического телосложения, с красивым открытым лицом, с большой окладистой бородой, он был похож не на рабочего, а на крестьянина.

Рабочая колонна на улицах Петербурга! Такого еще не бывало! Михаил, находясь в толпе, с волнением и тревогой смотрел на своих товарищей по организации, так oткрыто шедших впереди огромной колонны по улицам Петербурга. Чем, чем чревата была эта демонстрация для них, для всей организации, еще такой молодой, только-только созданной?! Ведь одна только надпись на венке быта таким дерзким вызовом!..

— «Указателю пу-ти к сво-бо-де и брат-ству…» — читал по слогам высокий мастеровой, шагая чуть впереди движущегося шествия, по самому краю панели. Он так увлекся вчитыванием в эту надпись, что не замечал, как наталкивается на встречных прохожих. Глядя на него, Махает невольно улыбнулся, подумав о том, что, так рискуя, они, руководители организации, все-таки правы: демонстрация эта о многом, наверное, говорила вот таким, как этот мастеровой.

По сути дела, Петербург видел теперь первую общественную демонстрацию, на которой выступил русский рабочий, видел демонстрацию-предвестницу, да, именно так: демонстрацию — предвестницу будущих массовых политических демонстраций русских рабочих! Это так остро понялось не сразу. Как осенение пришло. Вдруг.

Такая демонстрация должна была состояться! У всякого великого движения должно быть начало. Ничто по происходит сразу, без таких вот начал. Это — как у весеннею половодья: все начинается с дерзких малых струек, затем перерастает в потоки, в неоглядные разливы! Даже в том, что сама демонстрация совпала именно с такой порой года, когда по всей России шумят водопольные воды, взламываются льды, реки выходят из берегов, — даже в этом Михаил ощутил вдруг какую-то великую неслучайность. В себе самом, в своих товарищах рабочих, открыто, неторопливо, в суровой решимости идущих на виду у всего Петербурга, он угадывал в эти минуты дерзкую весеннюю силу, которую уже не остановить никакими приморозками, никакими усилиями и потугами давно одряхлевшей, изжившей себя зимы…

Весь этот не по-петербургски яркий апрельский день вроде бы потому и рассиялся так, что жил таким же предупреждением другой, далекой, но столь же неостановимой и желанной весны.

У Обводного канала к процессии примкнула новая группа рабочих, входивших в организацию. Как будто еще один весенний ручеек влился в набирающий силы поток…

Уже у Волкова кладбища к своим присоединился Леонид Красин. В этот день он сдавал экзамен по органической химии. Михаил накануне не советовал ему участвовать в похоронах, поскольку тот уже был на большом подозрении у полиции, даже высылался из столицы, вместе с братом Германом, но Красин не утерпел…