Ближе к вечеру Теодор куда-то уехал в сопровождении нескольких пограничников и вернулся часа через полтора. Бейсингем все это время сидел на крыльце и пытался читать найденный в трактире любовный роман. Душа его совершенно не лежала к приключениям прелестной маркитантки, ухитрявшейся оставаться целомудренной в самой гуще действующей армии, – однако больше делать было нечего. Чрезмерная ответственность, с которой Энтони относился к делу, принесла неожиданные плоды: армейские службы работали, как хорошо отлаженный механизм, и не нуждались во внимании командующего – а ему чем себя занять?

Когда Теодор подъехал, Энтони удивило многое. Цыган был землисто-бледен, глаза слегка запали, он не спрыгнул с коня, как обычно, а неловко слез, при этом пошатнувшись, и Габриэль тут же осторожно поддержал его. И по лестнице генерал взошел медленно и тяжело. Все это было странно. Энтони подождал с полчаса и отправился к нему.

Гален лежал на кровати, что было уж совсем на него не похоже, однако настроение у него оказалось вполне приличным, куда лучше, чем утром. Бейсингем присел рядом и успел заметить в разрезе расстегнутой рубашки свежую повязку на правом плече.

– Предаешься блаженной лени?

– Так отчего цыган гладок? Поел и на бок… – в тон ему ответил Теодор.

– Где был?

– В кузнице.

– Язык подковывал, – уточнил Бейсингем. – Или ковал незримую цепь между тобой и пограничниками.

– Скорей рвал, – усмехнулся Теодор. – Если говорить о незримой цепи.

– Это как?

– Все очень просто. Кто у нас лучше всех разбирается во всякой чертовщине?

– Ну-ну… – Энтони заинтересованно наклонился вперед.

– Когда мы завтракали, я рассказал Квентину историю с клеймом. И он сказал, что срезать колдовской знак бесполезно, его надо выжигать.

– И что?

– И выжгли, – пожал плечами Теодор. – Ничего особенного. Завтра буду в порядке. Ну скажи мне, что я суеверный дурак, скажи!

– С какой стати, – улыбнулся Энтони. – Как любой просвещенный безбожник, я верю в магию. Верю, но не интересуюсь. Так что Мойзелю, пожалуй, виднее. Надеюсь, что наши с тобой штабные об этом не узнают. Ты сегодня уж лучше не выходи. Готов составить тебе компанию, а то я в собственной армии нынче не у дел. Кстати, как полагаешь, что сделают наши друзья ольвийцы?

– То, чего ни ты, ни я бы на их месте не сделали… Мы раскурочили пятитысячное войско, как волк овечку. У них осталось около пятнадцати тысяч солдат, у нас – двадцать две тысячи. Ольвийская армия лучше балийской, но хуже трогарской, и у них нет ни одного генерала, который мог бы, даже поднявшись на цыпочки, дотянуться до плеча любого из нас. Они уйдут. Попомни мои слова: позавчера был наш последний бой в этой войне.

– И я так думаю… – вздохнул Энтони. – Жаль, Терри. Ну почему все хорошее столь быстро кончается?

– Любишь войну? – удивился Гален. – А мне казалось, ты генерал только потому, что так получилось.

– Ты совершенно прав, Терри. Я генерал потому, что сорок шесть поколений Бейсингемов, которых я могу назвать, и еще незнамо сколько поколений, которых я не знаю, были военными. Но разве это война? Это увеселительная прогулка с хорошим товарищем. А теперь она кончается, и мне остается только сказать: будешь в Трогартейне, не забудь обо мне.

– И ты вспомни меня, если будешь в Ориньяне. Долина Рондо, тот конец, что выходит к берегу моря. Буду я дома, или нет, не имеет значения.

«Вот только едва ли меня занесет в Ориньян, – подумал Энтони. – Равно как и тебя в Трогартейн».

– Не загадывай, – усмехнулся Теодор. – Кто может сказать наперед, как лягут дороги судьбы?

…Говорят, лошадь к дому бежит быстрее, чем из дому. В противоположность этому наблюдению, армия шла неспешно, с долгими привалами и частыми дневками в попутных городках. Прошло не менее двух недель после того, как Бейсингем расстался с Галеном на дальней границе Трира, прежде чем вдали показались многократно воспетые поэтами стены Трогартейна.

Высокопарные эти строки изрядно смешили Энтони. Стены великой столицы давно попали в разряд поэтических красивостей. То, что теперь вставало перед путником, подъезжающим к Трогартейну воспевать высоким стилем было трудновато.

В имперские и рыцарские времена город и вправду был защищен двойным кольцом тридцатифутовых стен и отведенным от реки каналом и выглядел торжественно и сурово. Но с окончанием рыцарских войн и установлением более-менее постоянных границ штурмы и осады ушли в прошлое, а мирная жизнь благоприятным образом сказалась на численности населения. Город задыхался в пределах стен, и случилось неизбежное – он сошел с холма и начал разрастаться, расползаться по равнине грязными улочками предместий.