Он был прав. Разноцветная спокойная вереница заметалась, сбилась переполошенной стайкой и, рассыпавшись по зеленой луговине, беспорядочно полетела к околице. Сонная, пустая улица наполнилась народом: старики, ребятишки выскакивали из дворов, лаяли собаки, вдали слышались потревоженные мужские голоса.

– Видать, не в пору мать родила, не собрав разума, в люди пустила! – ворчал Емеля, чуть не силком оттаскивая Игнатия от колокола. – Ну, всполошишь народ, ну, соберутся – что ты им скажешь? Они ж подумают – пожар!

– А что, не велеть ли хотя бы избу какую-нибудь разорить, чтобы не зря бегали? – захохотал Игнатий.

– Валяй напропалую! – в отчаянии воскликнул Емеля. – Вот они ужо тебе рыло-то начистят за такие проказы.

Игнатий вырвался из цепких рук кучера, однако к карете все же пошел, хотя и огрызался на каждом шагу:

– Да что они мне теперь могут? Я тебя за такие слова на конюшню…

– Я ведь и так на конюшне служу, – пытался успокоить его Емеля. – Ниже ты меня только в землю зароешь!

– В холодную! Плетьми! – хмельно, ошалело кричал Игнатий. – И всякого, чтоб враки не несли и пустого не мололи! Я теперь кто? Я граф! Эй, ты! – крикнул он чумазой девчонке с разными косичками (одной толстой, другой тоненькой), добежавшей до околицы раньше всех и немо, с ужасом уставившейся на странных незнакомцев. – Скажи всем, что беды нет, однако здесь проезжал граф Лаврентьев!

– Ага, встал из могилы и проехал, значит, – буркнул Емеля, да тут же спохватился, забубнил покладисто: – Молчу, молчу, ваше сиятельство!

– Погоди, Софокл, – схватил его за руку Игнатий. – Это что – правда, что я – граф? Нет, правда, наконец-то! Я просил, всегда просил Господа…

– Проси добра, а жди худа, – изрек Емеля, силком подсаживая Игнатия в карету. – Да не мешкай, не то мужики сбегутся – так кости наломают, что и не поглядят, граф ты там или черт с рогами.

– Я – граф Лаврентьев! – восторженно прошептал Игнатий. – Вот счастье-то!

– Счастье – мать, счастье – мачеха, счастье – бешеный волк, – ответствовал Емеля, так внимательно разглядывая пятно плесени на обивке, словно только к нему и обращался, и с силой захлопнул дверцу.

Почти в то же мгновение карета взяла с места, а Ирена оказалась схвачена в жаркие объятия Игнатия, поцелуй которого надолго лишил ее возможности видеть окружающее.

Игнатий отпустил ее так же неожиданно, как и заключил в объятия, и припал к окну, бормоча:

– Вот, вот! Дом! Мой дом!

Ирена выглянула, но успела увидеть лишь темно блестящее крыло пруда, окаймленного ползучими зарослями белых и желтых кувшинок, зеленый, на диво красивый холм, вверху которого вздымалось белое роскошное строение со стройными колоннами.

У нее так закружилась голова от волнения, что она не сразу сообразила, когда Игнатий вытащил ее из кареты и повлек за собою к нарядному белому крыльцу. По бокам стояли грозные мраморные львы, а у самых дверей сидел в плетеном кресле какой-то человек. Он сердито махал руками и, срывая голос, орал на Емелю:

– Куда, голова садовая, на господское крыльцо? А ну, вези их к людской! Нечего тут! Подумаешь, падаль какую-то привез, а туда же, где люди ходят!

– А это еще кто? – спросил Игнатий, вновь усаживая Ирену в карету и забираясь туда сам.

Ответив не менее изумленным взором, она продолжала рассматривать этого мужчину – среднего роста, коренастого, довольно полного, с большим брюхом, на котором едва сходилась плисовая куртка. Брюки и даже сапоги тоже были плисовые, чрезвычайно мятые, на большой голове криво сидел мягкий триповый картуз, козырек которого был нелепо задран над мучнисто-белым лицом с каким-то особенно ярким, словно нарочно намалеванным румянцем на щеках. Эти щеки, рядом с которыми маленькие глазки казались младенчески бесцветными, сразу обращали на себя внимание, эти щеки да удивительно красные, толстые, отвислые губы, которые напоминали двух только что насосавшихся кровью пиявок.

– Те же и Адольф Иваныч! – пробурчал Емеля.

– Значит, это мой управляющий? – ахнул Игнатий. – Ну, тогда он слишком многое себе позволяет! Пора поставить его на место!

В голосе Игнатия появились грозные нотки, однако они были подобны далекому, чуть слышному громыханию. И, несмотря на благие намерения, он продолжал сидеть, нервно перебирая пальцами, не выходя из кареты, пока дверца ее вдруг не распахнулась и в нее не заглянул какой-то мужик, столь низко согнувшийся в поклоне, что спина его нелепо выгнулась.