Нет, Лукашин, вранье твое очевидно. И ты это знаешь. Ты догадался, что я все поняла. Только старательно делаешь хорошую мину при плохой игре, чтобы я приняла на веру слова охранника. Кстати, об охраннике... За то время, что он вел меня в туалет, и теперь, пока мы стояли в столовой и слушали непонятный гукающий звук, он трижды – если не больше – поднимал вверх правую руку и молотил ею то по притолоке, то по лампочке на шнуре, что висела перед входом в туалет, а то и просто рассекал рукой воздух. – Волейболом увлекались? – я так резко притормозила и оглянулась на него, что занесенная им для очередного упражнения рука едва не задела меня.

– Что? А, это... – он снова попытался улыбнуться широко и открыто, но вышло плохо, потому что его бесцветные водянистые глаза мгновенно запрыгали с предмета на предмет, старательно обходя то место, где я стояла. – Да, играл за школьную сборную. А что?

Отвечать я не стала. Отвернулась и пошла за Лукашиным. А охранник так и остался стоять столбом посреди столовой. Ну и пусть себе стоит. Оторопь взяла из-за моих манер? Так и мне есть чему удивляться. И не в одной его невоспитанности дело. А например, в том, что там – за этой дверью?..

– Что там, Лукашин? – Мы как раз поравнялись с дверью в чулан, и теперь я нетерпеливо дергала за дверной замок. – Что ты там прячешь, Васька? Открой немедленно! Там... Что... Нет, неправильно... Кто там? Ответь мне! Мои дети... Они ведь у тебя, гад? Это ведь ты? Ты затеял всю эту игру? Зачем? Что тебе нужно?

Господи, я понимала, что меня понесло. Что нужно немедленно постараться взять себя в руки и закрыть рот. Что на мои вопросы мне никто не ответит, во всяком случае, присутствующие. Но разве смог бы кто-нибудь сделать это, когда Лукашин при первых же звуках моего голоса остолбенел, затем привалился к стене, а следом обмяк и сполз по ней на пол. Опешил, разволновался? Если так, то почему?

– Ты? Это ведь ты за всем стоишь, так? – нависла я над ним, когда он вдруг спрятал лицо в ладонях. – Тебе что-то нужно от меня. Что, я пока не знаю. Но что-то непременно нужно! Мой сын и невестка... Я чувствую, что они здесь! В аптечке женские гигиенические принадлежности, чьи они?! Ответь! Где ты прячешь ребят? В этом чулане? Открой дверь немедленно!

Тут он убрал ладони от лица и внимательно посмотрел на меня. Не как на умалишенную, нет. Как на вполне нормального человека. Просто взгляд его был несколько оценивающим. Словно он взвешивал что-то и все никак не мог решить, готова ли я к этому.

– Почему ты думаешь, что это я? – спросил он сипло и начал подниматься. Делал он это неловко, странно заваливаясь на левый бок. Так, будто ему было больно.

– Потому что ты не спросил у меня там, в машине, приметы моего сына! – наконец озвучила я то, что давно меня тревожило. – Ты расспросил меня о моей невестке, но не задал ни единого вопроса о Славке. Почему? Ты же не видел его никогда! Потом ты самозабвенно врал мне о том, что печешься о моей безопасности, а сам утащил в самый опасный район города. У тебя же имеется квартира в городе. Там охрана. Не думаю, что она хуже, чем здесь. Нет, ты везешь меня в эту глушь, где обо мне никто и никогда не узнает! К тому же еще и запираешь. Зачем? Чтобы я не убежала? Ответь!

– Да. Чтобы ты не убежала, – ответил он так просто, будто речь шла об утренней воскресной рыбалке.

– И этот твой треп о чувствах! Все – ложь! Подойти он ко мне боялся... Ты не побоялся напугать меня до истерики, а подойти испугался? Это же ложь, Лукашин! Все всегда было ложью, все, что соприкасалось с тобой! Если бы Валик тогда...

Договорить я не успела. Лукашин, до сего момента так и не сумевший толком принять нормальное положение и стоявший на полусогнутых ногах, кинулся на меня с прытью хищника. Вцепился мне в горло и, цедя сквозь зубы каждое слово, зашипел:

– Что – Валик?! Дался тебе этот Валик, детка! Что ты мне хотела о нем сказать, а? Что я виновен в его гибели? Так?! Можешь не говорить, я это читал в твоих глазах, когда ты молчала тогда двадцать с лишним лет назад... Ты никому и ничего не рассказала, но день за днем казнила меня своими черными глазищами, в которых только боль, презрение и омут – и больше ничего... Как я хотел бы тебя ненавидеть, Сашка! Кто бы знал! Но ненавидел все время себя... Ненавидел и казнил, день за днем! Я старался исцелиться, очень старался. И у меня почти это вышло, но потом... Потом ты появляешься много лет спустя, и мое безумие снова просыпается. Знаешь, что это такое – любить тебя? Что это за боль? Нет, это не ванильные сопли на розовой щеке по ночам в подушку! Нет, дорогая, это то, что выворачивает тебя наизнанку! Что заставляет грызть землю и ломать до крови ногти об нее! Это лихорадка, это опухоль, которая съедает тебя день за днем и снова и снова напоминает тебе, что та единственная, о которой ты думаешь все время, никогда не будет с тобой! Потом ты появляешься... Ищешь меня... Зачем? Чтобы опять напомнить мне о нем? Тебе хорошо было с ним, детка? Как тебе было с ним, а? Я наблюдал каждую ночь за вами из кустов... Вы думали, что я ничего не знаю, а я знал, Сашка. И видел его руку на твоей худенькой спине. И ненавидел его пальцы, которыми он теребил твою косу... Но я терпел! Я все это вытерпел ради тебя и ради своей надежды, а ты... Ты обвиняла меня! И тогда, и все эти годы, и теперь... Хочешь знать, что в этом чулане?! На, смотри!

Он с силой отшвырнул меня к противоположной стене, но тут же опомнился и испуганно поймал за руку, наверное, чтобы я не упала и не ударилась. Что-то даже похожее на извинение успел пробурчать, прежде чем справился с замком и успел открыть дверь.

– Заходи! – властно приказал Васька и включил свет. – Заходи...

Конечно же, там не было ни Славки, ни Вики. Обычная кладовка, какие бывают в каждом доме. Полки, забитые старыми газетами и журналами. Пустые банки. Какая-то промасленная ветошь в большом эмалированном ведре. Старый велосипед висел почти под потолком. Насос, спущенный резиновый мячик и прочий хлам, место которому было на свалке.