Зимний цирк

Аннотация

Рассказ – Бонжур, месье! Взрослые формы, невинное лицо. Зеленое пальто с поднятым воротником. Рукой в перчатках с обрезанными пальцами блондинка придерживала под мышкой перетянутые сыромятным ремешком учебники. – Я сестра Кристель. – Бонжур, мадемуазель. – Кристель у вас? Я открыл дверь детской. Полный бардак. Электронные игрушки посреди смятых и сползших на пол черных простыней, которые дочь забрала у нас, воспользовавшись паузой в супружеских отношениях. Серый свет дня антрацитово поблескивал на этом предположительно эротическом сатине, частично уже продранном, а вокруг огромной кровати царил свирепый беспорядок. Черные соломинки в бутылках из-под кока-колы. Все навалом. Не знаю, что получится из этой дочери, подумал раздраженно я и тут же вспомнил, что обещал повести ее в Cirque d’Hiver.* Из-за моей спины мадемуазель заглядывала в детскую. – Нет их, – сказал я. – Собаки, кстати, тоже. – Пошли ее прогулять? – Надеюсь. – Модная у вас собака. Скоч-террьер? – Угу. – Его ведь Шогун зовут? Я взглянул с удивлением: – Шогун. – Имя необычное. – Японское. Со вздохом она оглянулась. Дом был средневековый, как и весь квартал. Потолки высоченные, комнаты небольшие. Книги на стеллаже, сработанном мной из винных ящиков. Вьетнамская ваза на мраморной полке в углу, под ней радиатор. Овальный столик, диванные подушки, этажерка. Высокое окно выходило во внутренний дворик. Там кружились хлопья снега. – Можно я подожду? Я пожал плечами. Перетянутые учебники легли на край стола, зеленое пальто на спинку стула. Пахнуло ученицей, отбывшей день в лицее, – и не первой в классе. Перчатки с обрезанными пальцами мадемуазель решила не снимать. Так и вошла за мной на кухню. – Вы работаете? На столе гудела электрическая пишущая машина, прерванная на полуфразе. – Пытаюсь, – взял кастрюльку, налил воды. – Кофе? – Спасибо. Если можно, чай. – Чай… – Распахнул дверцы навесного шкафчика. – Можно и чай. От непрерывного рокота машины мадемуазель сидела присмиревши. Я поставил перед ней фарфоровую чашку и щелкнул выключателем. Стало тихо. За окном на фоне серых стен кружился снег. Я распечатал пачку сигарет, и, помедлив, выбрал все же предложить. – Спасибо, – отказалась мадемуазель. – Кристель говорит, месье все время пишет… Крышу пристройки во дворе занесло добела. Я согрелся глотком кофе, зажег сигарету, затянулся, после чего ответил столь же неопределенно: – Жизнь у меня такая. – А что месье пишет? – Месье пишет роман. – Вы писатель? Я кивнул. – Но это очень интересно. Наверное… – Она покосилась на мою машину, на пластиковые наушники, положенные поверх исписанных страниц с высохшими полукружьями, столь вдохновлявшими когда-то Робб-Грийе. Впрочем, не от вина. Кофейные. Серые глаза поднялись: – Это ведь не по-французски? – По-русски. Неизвестно почему мадемуазель вдруг загорелась. – Вы русский? Я качнул головой. – Невероятно! Русский француз? То есть, я имею в виду… Вы русский из Парижа? – Нет. – А откуда? – Из Москвы. – Моску-у… – Выпяченные губки приоткрылись, глаза затуманились. – Это в России? – Да. – Ах! Месье такой счастливый. Особенных причин для счастья не имея, я хмыкнул, и она поспешила мотивировать: – Пишете романы, были в других странах… – Выражение восторга тут же сменилось грустью. – А я, кроме Парижа, нигде еще не была. Я решил взять реванш в смысле осведомленности: – Даже в Италии? Она взглянула испытующе: что, мол, еще тут наболтала вам сестрица? – Вы думаете, мой отец тоже итальянец? Нет. Итальянец только у Кристель. Я от француза, который умер. И в Италии, конечно, не была. Кристель, между прочим, тоже. – Все еще впереди. – Мне уже скоро пятнадцать, – возразила мадемуазель. – Можно у вас попросить сигарету? Митенки (вспомнил я родное слово) были замшевые, ногти покрыты зеленым лаком. Я дал ей прикурить. Губы были – два бледных лепестка. Затянувшись сигаретой, она снова настроилась на мечтательный лад: – Москва… Какая она? – Вон, – кивнул я на белую крышу пристройки. – Ничего особенного. В Москве ваши ровесницы считают, что повезло, скорее, вам. Париж, мадемуазель… Как вас зовут? – Эме. – Париж, Эме, это ведь целый мир. – Да ну… – Но это ведь так? – Здесь ничего не происходит. – Ну, как же, – воскликнул я. Поскольку только этим, отдельно взятым утром купил газету, увидев заголовок про ограбление банка в нашем квартале – причем, как раз на рю, где живет она с Кристель и матерью-уборщицей. Эме про это ничего не знала. Но слушала снисходительно. Событие, похоже, было не из тех, которые могли бы взволновать мадемуазель – несмотря на то, что я добавил про тоннель, прорытый злоумышленниками под улицей Пастурель – по-средневековому узкой и со старинными плитами, в которые врезаны мраморные силуэты такс на стрелах, с деликатным эстетизмом былых времен указующих, что испражняться собакам надлежит за пределами тротуара. – Я всегда считала, что квартал у нас плохой. – Возможно, не самый лучший. Но нельзя сказать, что ничего не происходит. – Я имела в виду не это… – Понимаю, – сказал я, отчего Эме несколько смутилась и взяла со стола мои наушники, приобретенные в лавке армейских излишков. – Это чтобы слушать музыку? – Нет. Это – чтобы не слышать ничего. – Приковав к себе внимание, я добавил, что иногда завязываю себе глаза. Да. Черной сатиновой лентой. – Когда пишете? – Угу. – Но как же тогда вы пишете? – Вслепую. – Невероятно! – Она подперла щеку рукой с сигаретой и устремила на меня туманный взгляд. – Внутри у вас, наверно, столько происходит… Не отрицая, я поднял брови. – Вы в разводе? – С какой же стати? – удивился я. – О, пардон. Мадам на работе? – На работе. – Скоро вернется, значит. – Вряд ли. На этой неделе мадам работает в Лотарингии. – Это где-то на севере? – Да. – Видите? – Сокрушенный вздох. – Я даже Францию не знаю. Только Париж. Да и то… Эйфелева башня? Всю жизнь вижу, а не поднималась. – Я тоже, – утешил я. – Давно вы в Париже? – Четыре года. – Видите? А я здесь родилась. Может быть, это я такая? Никуда не хожу, всего боюсь. В отличие от моей сестры, которая шляется Бог знает где. На рю Сан-Дени была, вы представляете? Вы знаете, что такое рю Сан-Дени? Я знал, конечно. – И что вы думаете? Проститутки очень ей понравились. Теперь она мечтает стать проституткой, когда вырастет. Мне Кристель, скорее, нравилась. Такой Гаврош. Правда, не очень адекватный. В саду Тюильри, засмотревшись на мальчиков, пускающих кораблики, упала в фонтан, и мы везли ее на такси – дрожащую в кое-как выжатом платье под моей кожаной курткой… – Ничего не значит, – взял я под защиту ее сестру. – Фантазм. У кого не бывает. – В девять лет? Нет, месье. У вас такая хорошая семья. На вашем месте я бы не очень поощряла дружбу вашей дочери… Скажите, у вас есть горячая вода? – Есть вроде. – Хотите, я посуду вам помою? А вы себе пишите и не обращайте на меня внимания. Посуду я мадемуазель не уступил, поскольку привык за мытьем обдумывать сюжетные ходы. Она деликатно затушила сигарету и потрогала свои волосы. – Колонка у нас сломалась. – Вот как? – Ага. На грани взрыва. Пепельные волосы мадемуазель, действительно, были грязноваты, и, глядя на меня, она, возможно, ждала предложения воспользоваться нашей ванной, куда вход за моей спиной был приоткрыт. Но я молчал. Ванна на львиных лапах была огромной, наполнялась медленно. Раздевшись, она бы околела под четырехметровым потолком, поскольку там, как комната – с окном во дворик и выходом на какую-то черную лестницу. Тайным. Им пользовались во время оккупации, но замок с тех пор не заржавел, что хозяин квартиры, месье Шнайдер, демонстрировал нам с женой без тени юмора: “Очень удобно в случае гестапо”. – О чем вы задумались, месье? Глядя на огонь своей сигареты, я заикнулся насчет les bains publiques* , но она возмутилась одному предположению: – Месье! Но там же… Даже порозовела. Пауза длилась, и в конце концов, допив остывший чай, мадемуазель Эме поднялась и обтянула новорожденные грудки свитерком: – Оревуар, месье! Сбежала по деревянной лестнице, и шаги заглохли в снегу, который за окном пошел гуще и одновременно начал таять. Машина моя гудела, но прерванной фразы я не мог закончить. Сапоги промокли сразу. В свете зеленого креста аптеки перешел улицу, свернул на рю Сант-Анж. За поворотом налево – на рю Бретань – был небольшой “Призюник”, миниатюрный такой супермарше . Входя туда, не заметил свою дочь, которую увидел, только когда обогнул продуктовые стеллажи и, держа блок пива за прочные дырки в картонной упаковке, занял очередь в кассу. Дочь моя работала. Отороченная серым мехом дубленка, которую привез ей из Баварии, была расстегнута, медно-рыжие волосы отлетали. Трудилась на пару с Кристель. Подруги набивали продуктами пластиковые мешки и подавали клиентуре. Будучи мартиниканкой с добрым сердцем, кассирша не возражала. Умиляясь столь раннему проявлению предприимчивости, клиенты давали им по франку, которыми карманы девочек были уже набиты: “Мерси, мадам! Мерси, месье!” Я поставил свое пиво. Подняв глаза, обе обмерли от страха. – А где Шогун? Собака была предусмотрительно оставлена на попечение подруги дочери. Более, чем взрослой. Разведенной хозяйки librairie – газетно-журнальной лавочки напротив. Кассирша смотрела на меня с укором, хотя я понизил голос: – Immediatement a la maison.* Доставая подковками каменные плиты, хлюпал за ними по тающему снегу, то розовому, то зеленому. Нет – в цирк ее. С подругой вместе. Завтра же. Бульвар Бомарше – о чем тут речь? Рукой подать. Да все тут близко. Рассказ, конечно, мог бы получиться. Но вряд ли будет он написан. Сомнительные обертоны. Всё на нюансах, а мы за брутальный реализм. Нет, думал я сердито. Не понимаю создателя “Лолиты”. Хотя прекрасно понимал. Свалив не слишком рано и будучи дочери отцом. Они от ужаса не застегнулись. Все разлеталось – волосы, шарфы и каблучки. Первый заработок отзванивал в карманах так, что люди оборачивались. Крепко взявшись за руки, девчонки неслись по рю Сант-Анж.