— Я не о выпить, я о твоём состоянии. Ты, оказывается, весёлый человек: жалко, если бы помер!

— Хотите анекдот? — согласился я.

— Про что? — согласился и он.

— Подходит, значит, мудачок к бармену, а тот спрашивает: Вам, мудачок, чего прикажете плеснуть — коньячку, виски, водочки, рома, джина, чего? — и кивает в сторону бутылок. А мудачок стал глазеть не на бутылки, а на людей. И кивает, значит, на самого бухого, который лыка не вяжет: я хочу того же!

— И всё-таки роскошное вредно, — попробовал Аскинази после паузы. — Особенно, если становится привычкой…

— Может быть, вы правы. А может, и нет. Существование тоже вредная привычка. Чем больше живёшь, тем выше шанс умереть…

Аскинази улыбнулся неуверенно, поскольку не разгадал моего к нему отношения — и опять был прав: отношения к нему у меня не было. Я был занят другим — переживанием неожиданной лёгкости и готовности жить дальше как бы дорого и вредно это не было.

— Почему ты кричал? — заключил он серьёзным голосом.

— Приснилось, что рожал, — сознался я. — Хотя в своё время отказался даже присутствовать при рождении дочери.

— А при зачатии присутствовал?

— В трезвом состоянии! — соврал я.

— Мог бы и выпить: особый случай! — разрешил он и умолк на пару минут, в течение которых, как мне почудилось, он размышлял.

Я попытался сделать то же самое.

Оттолкнулся от известного: Слова даны чтобы скрывать истинные мысли. Я даже верил раньше, что если бы люди говорили всё как есть, не было бы диалогов. Это неправильно, сказал я себе сейчас; или не всегда правильно. Правильнее другое: слова есть самое надёжное изо всех средств, с помощью которых человек отказывается воспринимать жизнь такою, какая она есть.

Я бы додумался, может быть, ещё до чего-нибудь, но Аскинази, наконец, вскинулся и заговорил голосом, каким сообщают заключительную мысль:

— Истинного лица у человека не бывает, и каждый есть то, кем он притворяется. Поэтому ты больным и не был. Ты здоровый, и всё, что я прочёл про тебя в твоей истории болезни, неправда!

— Всё, что вы прочли, правда, — огорчил я себя. — Но я ещё и другой человек: есть старый, который больной, но есть и новый, который здоровый.

— Я и вижу: ты очень неумирающий.

— Это просто — не умирать. Даже если время приспичило. Для этого надо стать другим человеком.

— Я, кстати, тоже думал в детстве над этим, — подобрел он. — Мечтал стать врачом, у которого не умрёт ни один больной. А потом понял, что дело не во мне, а в больном. В его способности становиться другим. Здоровым…

— И что? — не поверил я, ибо нечто подобное пришло в голову мне самому, а я не хотел походить на Аскинази. — Я вот часто думаю: если смущает приставучая мысль или хреновое настроение, надо поискать другую голову и приделать её к своему телу. А если болит не голова, — сбежать в другое тело.

— Да, то же самое! Это называется стать другим человеком. Что, правда, труднее, чем просто не умирать.

— Нет, это легче, — заартачился я. — Это даже легко: полезьте в левый карман брюк правою рукой — и почувствуете, будто прикоснулись к другому человеку.

— Тебе главное посмеяться, а я тоже часто думаю вот о чём: если мой мозг пересадить, скажем, тебе, — кем, спрашивается, ты будешь? Собою или мной? — задумался Аскинази.

— Я на это не пойду! — всколыхнулся я.

Аскинази меня не слушал:

— Ведь человек — это что? Это мозг на службе органов… Или, например: известно ведь, что люди могут жить без одной половины мозга…

— И живут лучше! — вставил я.

— Вот какой вопрос, — продолжал он не слушать. — Говорят же: спасли, дескать, человека. Пересадили орган и спасли! Что это значит — спасти человека?

Отвечать не имело смысла.

— Это значит, — продолжил Аскинази, — что из операционной комнаты вышел тот же человек, который туда зашёл. Правда?

— У вас, доктор, оказывается, есть ответы!

— Нет, — услышал он меня, — вопрос не в этом, а в другом. Допустим, у двух людей, у тебя и у меня, изъяли мозг…

— Я лично это уже испытал! — обрадовался я.

— Не перебивай! — велел Аскинази. — Изъяли, значит, мозг и вставили нам по одной половинке из мозга кого-нибудь ещё. Понимаешь?

— Кого-нибудь? — насторожился я. — Кого именно?

— Неужели не понимаешь, что это неважно? Так вот, если, скажем, в первом случае, когда мой мозг полностью пересадили тебе, а твой полностью же изъяли, — если в этом случае можно говорить, что ты это я раз уж в твоём черепе живёт моя память, то как быть, спрашивается, во втором случае, когда и тебе и мне привили по половинке из какого-то третьего мозга, а наш собственный удалили? Как, спрашивается, быть?