— Что вы со мной делаете? — пожаловалась Габриела.

— Как что? — удивился и я. — Усадил вас в кресло. По-моему, уже началось… — и опустил ладони на её колени.

— Что началось? — взглянула она на мои руки.

— Хватит! — буркнул я раздражённо. — Вы и там будете делать вид, что ничего не происходит… Как в этом анекдоте про стриптиз…

— Про стриптиз? — удивилась Габриела.

— Бертинелли рассказывал. Чтобы отвлечь людей… Вы так и поступите: разденетесь и — пока будем падать — будете делать вид, будто всё прекрасно! А если кто-нибудь вывалится из окна и полетит вниз, вы ему бросите вдогонку плед, чтобы не простудился. Да-да! А если вдруг мы с вами там встретимся, вы и там будете притворяться… Да-да, будете!

— О чем вы говорите? Где там?

— Там! — сказал я и кивнул головой на небо.

— Мы идём не туда, — волновалась Габриела, — а наоборот, вниз…

— Ну вот, перестали играть! Но оттуда, — кивнул я вниз, — все мы поднимаемся туда! — и снова мотнул головой вверх.

В полном конфузе Габриела промолчала и, дёрнув коленями, сбросила с них мои руки. Потом, уподобившись вдруг духу, пришибленному тяжестью пышных форм, вскинулась, но, не сумев выпорхнуть из кресла, подалась вперёд, чтобы поставить себя на ноги.

Я не отпрянул — и из третьей, «социальной», зоны, измеряемой дистанцией от трёх до полутора метров, корпус Габриелы по отношению к моему оказался сразу во второй зоне, именуемой в науке «личной» (от полутора метров до сорока шести сантиметров), тогда как наши с ней лица — в первой, «интимной», включающей в себя «сверх-интимную» под-зону. Радиусом в пятнадцать сантиметров.

После краткого замешательства в эту под-зону нас целиком и затянуло — а головы наши, сперва осторожно коснувшись друг друга, сразу же завязли в густом смешавшемся дыхании.

Скорее всего, Габриелу удивило то же самое, что и меня: неподобающая ситуации нежность поцелуя. Он был начисто лишён того терпкого привкуса страха перед близостью восторга, который доступен только странникам.

Я не спеша принялся ласкать её прохладные губы и прислушиваться к растраченному запаху красного мака, переманивавшего меня в не мой, посторонний, мир мягких изгибов и изобилия.

Припав к Габриеле, я наслаждался надёжностью женской плоти, враставшей в мой собственный организм и избавлявшей его от привязанности к себе. Я ощущал сладкое чувство высвобождения из оков, связывавшими меня с самим же собой. Поэтому, вероятно, я и перестал ощущать себя.

Отдельно меня уже не было. Не осталось уже и ничего из того, что недавно было именно и только во мне: ни мысли, ни страха перед следующими мгновениями, ни памяти о предыдущих. Я не обладал уже собою. Перестал осязать даже её, Габриелу. Было лишь состояние растворённости в чём-то безграничном и женском.

Но потом — так же внезапно — поцелуй себя истратил. Перестал быть.

Настала пауза полного бездействия.

Мы с Габриелой открыли глаза и уставились друг на друга.

В её зрачках я разглядел то же самое, что она, должно быть, — в моих: спокойное удивление. Не тронутое ни чувством, ни мыслью.

Когда сошло на нет и удивление, я стал возвращаться в себя, но чувство, недавно потянувшее меня к этой женщине, не возвратилось. В том самом месте, где оно во мне было, растекалась теперь пустота, ибо никакое чувство не способно длиться без желания о нём думать…

Продолжалось зато другое настроение. Завязавшееся во мне сразу же после того, как я приник губами к дыханию Габриелы. Безразличие к предстоявшей катастрофе.

Самолёт, между тем, не только уже не встряхивало — сходило на нет и дрожание.

— Почему это вдруг мы не идём вниз? — возмутился я.

— Как же не идём? — удивилась в ответ Габриела, которая только недавно предстала предо мной духом, а сейчас походила на куклу, пусть и не мёртвую, но никогда ещё живой не бывавшую. — Туда и идём. И скоро садимся…

Прежде, чем проникнуть в смысл услышанного, я обратил внимание, что случившееся между нашими губами Габриелу ничуть не смущало. Бросив уже на меня свой дежурный уверенный взгляд, она нащупала левой рукой в кармашке жилета сиреневую губную помаду со стеклянным наконечником и, дождавшись, пока я заморгал, отвернулась к стеклу, заглянула в него и дежурным же голосом изрекла:

— «У нас только одна жизнь, и фирма „Ореоль“ настаивает, что прожить её надо с сиреневыми губами»!

Никакой разницы между собой и ею я не видел. Либо теперь, либо прежде, либо же и теперь, и прежде, она скрывалась за масками. Пусть даже все они были её собственными. Когда Габриела закончила закрашивать себе стёртые губы и развернулась ко мне, я наконец спросил:

— Говорите — «скоро садимся»?!

— Я и поднялась к вам сюда, чтобы вернуть вас на ваше место… Потому что, правильно, скоро садимся…