Этот раздел справки Берия завершил двумя деталями. Они не могли не вызвать у него удовлетворения в той мере, в какой другой запах, запах хризантем, и обилие вдыхающих его китайских танцорок не давали ему покоя.

Во-первых, оказывается, у Мао только одно яичко. Точнее, — есть оба, но правое не свисает. Не проглядывается. Притаилось в паху. Почему — неизвестно. Наверное, на всякий случай.

Я представил себе изумлённые Валечкины глаза, когда она не досчиталась бы у него второго яичка! Представил и самого Мао, когда он впервые узнал, что яичек должно быть больше, чем одно. Или — что оба должны проглядываться.

Вторая же деталь заключалась в том, что китайца периодически одолевает импотенция. Которую, подчеркнул Лаврентий, тот лечил сперва исправлением даты рождения в паспорте, но потом перешёл на инъекции глюкозы, женьшеня и вытяжек из оленьих рогов.

Этой информацией Берия рассчитывал уязвить именно меня, подозревая, на основании какой-то тифлисской анкеты, что я прикидываюсь моложе. Правда, лишь на год.

Наши врачи, приписал Берия в назидательном стиле, сообщили Мао, что импотенцию следует лечить не только инъекциями, но и положительным отношением к жизни.

Я подумал, что Лаврентий нашёл ход и к Валечке. Скоро, значит, будет предлагать мне и инъекции. Вдобавок к положительному отношению к жизни. А в ней — к нему.

— Товарис Сталин! — пискнул Ши Чжэ, возвратившись с вождём на диван. — Товарис Мао хосет снать сколько было лет товарису Горькому, когда он вдруг сконсался.

— Шестьдесят восемь, но скончался не вдруг. И жил бы дольше, если бы не жена. Или любовница.

Мао обрадовался, что в этом возрасте Горький имел любовницу. Видимо, догадался он вслух, классик имел положительное отношение к жизни.

Очень положительное, согласился я, но при таком тоже умирают. Особенно — если того вдруг захотят дьяволы: жены или любовницы. Недаром, заметил я, свою бессмертную поэму он назвал как назвал.

Потом я напомнил, что официально объявил эту штуку сильнее «Фауста» Гёте. Ши Чжэ шепнул Мао, что Фауст — тоже дьявол, а Гёте — тоже классик.

Я добавил, что Гёте жил дольше, чем Горький, имел любовницу моложе горьковской, но не только не извергал в неё семени, — вообще с ней не совокуплялся. И всё равно умер.

— А поцему, товарис Сталин? — не понял Ши Чжэ. — Знацит, зенсины не виноватые, да?

— Причины разные, — рассудил я и снова подумал о Валечке. — Но женщины всегда виноваты. Может быть, любовница считала, что для истории лучше, если классик умрёт раньше, чем разлюбит её. Или полюбит француженку. А может быть, сама влюбилась в молодого.

Бросив на переводчика непонятливый взгляд, Мао протренькал ему какую-то фразу, которую тот не перевёл, но в которой я распознал имя его пекинской стервы. Цзян Цин.

— Но победителей не судят, — добавил я после паузы.

Мао совсем растерялся — и я решил перейти к делу.

— Вы нас ослушались, — сказал я ему. — Пошли своим путём. И победили. Как коммунист, я должен признать, что правы были вы. А я, наоборот, был неправ.

Мао позеленел от счастья: улыбка затопила гнилью всё лицо.

— Я называл вас левым авантюристом, — добавил я, — но хочу, если позволите, взять эти слова обратно.

Мао развёл руками: берите, конечно! Для вас ничего не жалко!

— Не судят даже победивший авантюризм, — обобщил я. — Но и меня поймите. Невозможно наблюдать за шахматной игрой, если не подсказывать, да?

Мао всполошился от радости, которая доставила ему последняя фраза:

— Это цзацзуань! Откуда вы знаете китайские цзацзуань?

Это был глупый вопрос. «Откуда?» На такие вопросы отвечать нечем. Поэтому я быстро сложил в голове глупую же фразу и произнёс её для истории:

— Товарищ Сталин уважает товарища Мао. А если человека уважаешь — знаешь, что знает он.

— Да, я знаю много цзацзуань! Но знать недостатоцно. Тот, кто знает истину, не равен тому, кто её любит. А тот, кто любит, не равен тому, кто любит её больсе всего! Этот цзацзуань придумал не я, а Конфуций.

— Передайте Конфуцию, — сказал я, — что тот, кто любит истину больше всего, не равен тому, кто готов за неё отдать жизнь. Главное — не только свою.

— Конфуций узе отдал свою зизнь, — напомнил Мао.

Я спутал вдруг Конфуция с кем-то другим, но не сконфузился:

— Нет, он не отдал её. Её у него взяли, — и ткнул пальцем в потолок. — Отдал не он, а Христос. Отдал, правда, лишь свою жизнь, а для победы этого мало.