Отец долго думал, прежде чем сказать свое слово:

— Ты права, дочка. Надо вернуться.

Мать чуть ли не в падучей зашлась:

— Никуда не пущу ее! Она у меня единственная! Никого, кроме нее у меня нет! Никто мне не нужен! Пусть они там своих детей мучают!

Мать помянула и Джерджи — и он мне не нужен! — и это резануло слух Матроны, жалом впилось в сердце. И она снова заплакала.

— Возвращайся, дочь, иди, — мягко проговорил отец. — Может, наконец, и от этого парня какая-нибудь весточка придет, — отец не называл Джерджи по имени. — Не мог же он пропасть без следа… Иди, а то змеиные языки оплетут вас, ославят на всю округу. Спокойно относись к дурной болтовне… А за ребенка, пока я жив, не беспокойся. Я буду навещать тебя. Попробую поговорить с ними.

Едва она вернулась, показалась на улице, ее тут же окружили — сначала соседи, потом и другие — все село собралось. Люди бросали свои дела, спешили увидеть ее.

— Как ребенок? Как его здоровье?

Наверное, после случая с Доме здесь было немало разговоров — уж слишком тепло, участливо звучали вопросы.

— Позовите Уасила, — сказал кто-то из старших. — И Егната. Пусть все идут сюда.

Что-то они задумали, догадалась она, не веря в доброе и сомневаясь. Но и тон их и поведение говорили об обратном, и это успокаивало, вселяло надежду. Кто знает, может, поняли свою неправоту и устыдились?

Между тем появился и Уасил.

— Здравствуй, невестка. Как твой мальчик? — он поздоровался с ней за руку, и тут уж всем пришлось подивиться: суровый, свято соблюдавший обычаи Уасил первый раз в жизни протянул руку невестке из их села.

Матрона потупилась, молча кивнула в ответ — мол, с мальчиком все в порядке: в присутствии Уасила и женщины постарше не говорили вслух. Сердце ее полнилось благодарностью к старику.

Подошел Гиго, отец Егната. Люди попритихли и, поглядывая на него, начали перешептываться.

— А где Егнат? — спросил Уасил.

— Сейчас придет, — ответил Гиго.

Он держался как-то неуверенно, неловко. Ссутулился, опустил голову, глядя себе под ноги.

Показался Егнат, и все замолчали. Он понял причину их молчания и, подойдя и покрепче опершись на костыли, свысока, с холодной надменностью оглядел собравшихся. Заметив Матрону, усмехнулся презрительно.

— Да храни тебя Бог, Гиго, — сказал Уасил. — Раз уж люди собрались, надо поговорить.

Помолчал немного, посмотрел на Егната и продолжил:

— Надо поговорить с Егнатом.

— Слушаю тебя, Уасил, — откликнулся тот.

— Да падут на нас твои беды, Егнат, мы знаем, сколько тебе пришлось вытерпеть. Пусть все несчастья мира обрушатся на тех, кто исковеркал нашу жизнь! Мы знаем, сколько страданий выпало на твою долю. И врагу не пожелаешь остаться калекой. Да еще и твой старший брат… Но что нам делать? Такое время настало, и мы должны поддержать друг друга, вместе пережить беду. Она одна и та же для всех. Если семья понесла утрату, кому из домочадцев горше, тяжелее всех? Никому, все переживают одинаково. А наше село вышло из одной семьи, началась с одного дома, и мы должны помнить это, жить, как братья. Если беда пришла в чей-то дом — это наша общая беда, каждое сердце ранено. Да паду я жертвой ради тебя, Егнат, мы не ссориться, не враждовать должны, а быть опорой друг другу. Кто из вас скажет, что обрадовался гибели кого-то из наших парней? Никто. Никто из нас такого не скажет. Так почему же мы в трудный час не бережем друг друга? Я уже путаюсь, когда начинаю считать свои годы — столько живу на земле, — но мне никогда не приходилось слышать, чтобы взрослый мужчина напал на ребенка. Да еще с топором. Что же это такое, Егнат? Не только у нас в селе — нигде, никогда и никто и слыхом не слыхивал о чем-то подобном. Поверь, Егнат, окажись ты рядом, когда мне сказали об этом, я бы не посмотрел на то, что ты проливал за нас кровь, я бы вот этой старой палкой отколотил тебя.

— Давайте, бейте меня, — буркнул Егнат. — Фашисты не добили, так, может, вам удастся?

— Никто тебя не обижает, парень, но не трогай ты этого ребенка. Если он и совершил зло, он все равно ребенок, несмышленыш.

— А отец его тоже ребенок? Тоже ничего не понимает? — ухмыльнулся Егнат.

— Не наговаривайте на него! — рассердился Уасил. — Ни на кого нельзя наговаривать. Тем более на своего же, на брата. Ты знаешь о нем не больше нас, и оставь его в покое. Где он, этот мальчик? — позвал он кого-то. — Куда он делся?

К Уасилу подошел тринадцатилетний Чатри — тринадцать лет ему было тогда!

— Расскажи-ка, что было в той бумаге?

Чатри, побаиваясь, видно, Егната, осторожно глянул на него, потом на Уасила.

— Уасил меня послал, — заговорил несмело. — Принеси, мол, письмо того парня, Лаккоты, что написал про Джерджи. А дома у них сказали, что письмо не у них, забрали, мол, в райцентр. Ну, мы и поехали — их председатель колхоза взял меня с собой. В райцентре нам письмо не дали, а прочитали вслух.

— Ты запомнил, что там было написано? — спросил Уасил.

— Запомнил.

— Ну-ка, расскажи.

— Как, мол, поживаете, все ли живы-здоровы. Потом пишет, что и сам жив-здоров пока, ни разу не был ранен. Со мной, мол, воюют и земляки-осетины. Никто из них не погиб, кое-кто легко ранен. Правда, несколько дней назад пропал Джерджи из селения Саджил. И с ним еще трое русских. До этого, мол, сильный бой был, а потом нас отвели на это — как его? — переформирование, на отдых, на три дня. В это время Джерджи и пропал. И еще трое, я говорил уже. Один из этих троих, мол, кому-то говорил, что лучше сбежать или сдаться немцам в плен, чем гибнуть по-скотски. От Джерджи, мол, никто ничего такого не слышал. Все его хвалили. Только раз он сказал: какой, мол, счастливый будет тот, кто останется живой после этой войны. И никто теперь не знает, куда они могли подеваться. Больше там ничего не написано, — Чатри так волновался, что вспотел.