— Да, конечно.

— Я не хотел бы оценивать положение своими нервами; и не хотел бы также быть жертвой того обстоятельства, что нервы, в конце концов, теряют чувствительность… Понимаете?… А, вот и моя поденщица… Простите, на минутку…

Он почти сейчас же вернулся.

— У нее была счастливая мысль купить про запас кусок мяса, так что вы не умрете от голода. Я говорил вам, что за эти последние годы нас несколько раз заставляли переживать сильную панику. Мы находимся в опасности привыкнуть к этому состоянию и не почувствовать удара, когда дело испортится вконец. С другой стороны, я отдаю себе отчет в том, что при моих, при наших взглядах мы осуждены на известный оптимизм. Не правда ли? Если бы я отчаялся во всем, как отчаялись некоторые, судя по их словам, я не был бы так непоследователен, чтобы тянуть лямку жизни… Итак, вам представляется, что дело приняло дурной оборот?

— Мне кажется, что Турция сочтет себя вынужденной к выступлению.

— Хотя провозглашение независимости Болгарии только санкционирует фактическое положение?

— Да, но оно может послужить сигналом к расчленению Турции. А младотурки на другой день после своей революции не пожелают, чтобы о них говорили, будто они, согласно формуле, играли на руку врагу, явились могильщиками турецкой родины.

— Не они меня, главным образом, тревожат.

— Возможно. Опасность в том, чтобы не начал кто-нибудь — они или другие.

— Не думаю, чтобы начали они. По-моему, им слишком мешают внутренние неурядицы.

— Но… вы заметили, что произошло в Белграде?

— Да, уличные манифестации. Но скорее в пользу Турции, так мне кажется. Это довольно парадоксально.

— До Турции им дела нет. Они не кричали: «Да здравствует Турция!», ни даже: «Долой Болгарию!» Они кричали: «Долой Австрию!» в сопровождении револьверных выстрелов. Вот главная опасность.

Кланрикару припоминаются некоторые предыдущие беседы с Сампэйром; споры, в среду вечером, с членами «ядра». Он не уверен, что уловил мысль учителя. Спрашивает робко:

— Опасность… для всей Европы?

— Разумеется.

— Но до сих пор вы ее не видели с этой стороны?

— Нет, признаюсь. Не с этой преимущественно. Марокко меня больше тревожило. Заметьте, что там еще не прекратились трения. Дело с дезертирами в Касабланке, может быть, уляжется. Но это новый симптом… Нет. За последние три-четыре дня исходной точкой моих размышлений было именно это мое впечатление, что опасность определяется, вырисовывается со стороны, откуда я ее уже не ждал, — восточный вопрос казался мне такими старыми качелями. И тут, видите ли, есть еще другая вещь. Одновременно с этим впечатлением опасности, которое у вас возникло, которое могло возникнуть у всякого при чтении сегодняшней газеты, — для этого не надо было иметь особого чутья, не правда ли? — он рассмеялся, — мне вдруг открылась ужасающая ясность в событиях. Предыдущие кризисы… да, в них распознавалось действие определенных сил, сцепление, направление, возможная развязка. Но несмотря ни на что, все это сохраняло хаотический вид, который действовал, если теперь о нем вспомнить, успокоительно. Между тем, на этот раз… О, заметьте, что я себе немного не доверяю. После тридцатилетней деятельности, какова моя, человек невольно имеет пристрастие объяснять события, излагать историю по пунктам и параграфам: во-первых, во-вторых, в-третьих… Да, так вот, мне представляются с такой ясностью пружины настоящего кризиса и его грядущий исход, что я говорю себе: «Душа моя, ты просто составляешь план лекции».

Стук в дверь. Сампэйр встает.

— А, по-видимому, готово, не будем терять времени.

Они проходят через переднюю. Это коридорчик, освещаемый через застекленную наружную дверь. В нем — только вешалки, несколько гравюр и маленькая печь, труба которой выведена в лестничный пролет.

Входят в столовую, где стоят буфет красного дерева со стойкой в стиле второй империи, занятый под посуду, другой буфет красного дерева из двух частей, со стеклянными створками, превращенный Сампэйром в книжный шкаф, круглый стол, шесть стульев из того же дерева, с закругленными спинками. На стенах — несколько старинных тарелок, с потолка свисает керосиновая лампа. На полу — дешевый ковер в более или менее восточном вкусе.

Служанка подала на стол кусок ростбифа и тарелку жареного в соусе картофеля. С краю стола поставила треугольник сыра бри и вазу с яблоками.

— Ростбиф — с кровью, — сказал Сампэйр, — но я это люблю.

— Я тоже.

— Я вам еще нужна, господин Сампэйр? — спросила женщина.

Ей лет шестьдесят; усталое и озабоченное лицо; быстрые движения; в тоне голоса слышится старая привычка заранее оправдываться. На ней черное платье и серый передник. Густые грубые волосы, только еще начавшие седеть, причудливо зачесаны на темя.

— Кажется… нет, — отвечает Сампэйр неуверенно, — разве что… — Затем, с крайней предупредительностью: — Г-н Кланрикар, пожалуй, выпил бы кофе сейчас после завтрака.

— Да, оно готово, господин Сампэйр. Кофейник, на плите, греется. Вам остается только налить кофе в чашки.

— Хорошо, хорошо. В таком случае — спасибо. Идите с богом домой.

— А на вечер купить мяса? Я ведь…

— Нет, нет. Я и то ем слишком много мяса. Не стоит. До свиданья, мадам Шюц.

Они приступают к еде.

— Я представляю себе, — медленно говорит Кланрикар, — как отчасти объясняется настоящий кризис и куда он может нас привести. Но впечатление хаоса, о котором вы говорите, у меня создалось и на этот раз такое же, как всегда, или, во всяком случае, впечатление неопределившихся аппетитов; словно людям некогда и они торопятся совершить преступление, все время боясь, как бы их не опередил сосед. А затем — слепые народные страсти; национальный фанатизм, которым явно пользуются некоторые главы государств, чтобы осуществить свои комбинации, но…