– Одолжите десять пенсов для автомата, мистер.

– А, да. Конечно. Бери.

– Я вот подумал, папаша, может, пойдем куда-нибудь?

Неприятно было думать, что летами они не отличаются от Картрайта. Конечно, Картрайту шел уже семнадцатый год, но тот Картрайт, которого знал Эйдриан, так навсегда и останется тринадцатилетним. Цыплята торчали у «Мясной кормушки», подпирая уличное ограждение плотно затянутыми в джинсы попками, а между тем, если бы аист раскидал их по другим дымоходам, они могли бы сейчас, облачась в белую фланель, совершать по правой стороне площадки четвертую перебежку или сражаться в обитом деревом классе с абсолютными аблативами. Интересно, гадал Эйдриан, если бы существовали точные способы измерения счастья – с помощью электродов или химикатов, – оказались бы школьники более счастливыми, чем мальчики напрокат? Сам он ощущал себя свободным, как никогда, хотя, с другой стороны, типичным представителем кого бы то ни было Эйдриан себя никогда не считал.

Протрудившись три недели, он решил воспользоваться преимуществами, которые дает гибкий график работы, и провел пять дней на стадионе «Лордз», наблюдая за тем, как Томпсон и Лилли выбивают во Втором международном турнире лучших английских игроков. На стадион он приходил пораньше и направлялся на зады, надеясь увидеть, как в «сетях» разминается кто-нибудь из крикетистов.

Как-то раз, проходя мимо офисов распорядителей и мест, отведенных для членов клуба, Эйдриан приметил направлявшуюся в его сторону знакомую фигуру. Он тут же развернулся и пошел в противоположную сторону.

– Эйдриан! Боже мой, Эйдриан!

Эйдриан прибавил шагу, но путь ему преградила приливная волна зрителей.

– Эйдриан!

– О, здравствуйте, дядя Дэвид, – вяло улыбнулся Эйдриан в нависшее над ним грозное лицо маминого брата.

– Где, черт побери, тебя носило весь этот месяц?

– Да, знаете…

– Матери и отцу ты уже дал о себе знать?

– Ну… я все собирался написать. Дядя Дэвид вцепился ему в руку.

– Ты пойдешь со мной, молодой человек Мать заболела от тревоги. Заболела. Да как ты смел…

И Эйдриана, точно нашкодившего школьника, каковым он, по его представлениям, и являлся, унизительным образом поволокли у всех на глазах в офисы МКК.

– С добрым утром, Дэвид, поймали беспутного молокососа? – окликнул их кто-то, пока Эйдриана тащили вверх по ступенькам.

– Вот именно!

Они столкнулись с высоким светловолосым человеком в блейзере, улыбаясь, шедшим им навстречу.

– С добрым утром, сэр Дэвид, – сказал он.

– С добрым утром Тони, удачи вам.

– Спасибо, – ответил высокий и пошел дальше. Эйдриан остановился как вкопанный – до него вдруг дошло, кто это был.

– Это же Тони Крейг!

– А ты кого ожидал здесь увидеть, идиотина? Илие Настасе? [110] Вот сюда.

Они вошли в маленький кабинет, стены которого были увешаны фотографиями героев Золотого века крикета. Дядя Дэвид закрыл дверь и толкнул Эйдриана в кресло.

– Ну, так. Говори, где ты живешь.

– В Максвелл-Хилл.

– Адрес?

– Эндикотт-Гарденз, четырнадцать.

– Чей это дом?

– Это просто пансион, ночлег и завтрак.

– Работа у тебя есть? Эйдриан кивнул.

– Где?

– Там, в Вест-Энде.

«Там» было лишним, однако беспримесная правда вряд ли произвела бы на дядю Дэвида хорошее впечатление.

– Чем занимаешься?

– Это театральное агентство на Денмарк-стрит. Варю кофе, ну и прочее в этом роде.

– Хорошо. Вот тебе ручка, вот бумага. Я хочу, чтобы ты записал адрес в Максвелл-Хилл и адрес на Денмарк-стрит. Потом напишешь письмо родителям. Ты хоть понимаешь, что они пережили? Господи, они даже в полицию обращались! Что за чертовщина с тобой творится, Эйдриан?

Вот он и оказался еще в одном кабинете, еще в одном кресле, перед еще одним рассерженным человеком, задающим еще одну череду вопросов, на которые не существует ответов. «Почему ты так поступил?»; «Почему ты не можешь сосредоточиться?»; «Почему ты не способен вести себя, как все остальные?»; «Что с тобой творится?».

Эйдриан знал, что, если он ответит угрюмо: «Не знаю», дядя Дэвид, как десятки других людей до него, фыркнет, ахнет кулаком об стол и заорет: «Что значит — ты не знаешь? Ты должен знать. Отвечай!»

Эйдриан глядел в ковер.

– Не знаю, – угрюмо ответил он.

– Что значит – ты не знаешь? Ты должен знать. Отвечай!

– Я почувствовал, что несчастен.

– Несчастен? Но почему же ты никому ничего не сказал? Ты представляешь, что испытала твоя мать, когда ты не вернулся домой? Когда никто не знал, где ты? Вот это и вправду несчастье. Способен ты его вообразить? Нет, разумеется, не способен.

Если не считать оловянной кружки на крестины, Библии на конфирмацию, экземпляра «Уиздена» [111] на каждый день рождения и регулярных запанибратских похлопываний по плечу, сопровождавшихся «господи-как-ты-вырос», дядя Дэвид не проявлял особого рвения, выполняя по отношению к Эйдриану свои попечительские обязанности, и теперь тому неприятно было видеть его разгневанным, тяжко дышащим через нос, – так, словно побег крестника был для него личным оскорблением. Эйдриан не думал, что дядя заслужил право так уж сердиться.