Я подошел к западным воротам города, когда солнце уже почти скрылось за горизонтом. Они были распахнуты, открывая мне вид на прекрасный холм, на чьей груди росли деревья с темно-зелеными кронами. Я прошел под аркой и увидел невдалеке фигуру Пилигрима, медленно бредущего по дороге из города.

Было странно видеть его спотыкающуюся неуверенную походку, ибо даже плотные коричневые одежды не могли скрыть его молодость и силу. Он шел, выпрямившись, развернув плечи, и все же его походка была запинающейся и шаркающей походкой старика. Когда я догнал его и заглянул под капюшон, я все понял: к его бронзовой маске, которую носили Пилигримы, был приделан ревербератор, используемый слепыми, чтобы вовремя узнавать о встречающихся на пути препятствиях. Он ощутил мое присутствие и сказал:

— Я слепой Пилигрим. Прошу не причинять мне вреда. — Это не был голос Пилигрима. Это был сильный, резкий, повелительный голос. Я ответил: — Я никому не собираюсь причинять вреда. Я Наблюдатель, который прошлой ночью потерял свое занятие.

— Многие прошлой ночью лишились своих занятий, Наблюдатель.

— Только не Пилигримы.

— Нет, — сказал он. — Пилигримы — нет.

— Куда ты идешь?

— Из Роума.

— И никуда конкретно?

— Никуда, — сказал Пилигрим. — Совсем никуда. Я буду просто бродить по свету.

— Тогда мы могли бы идти вместе, — сказал я, ибо идти с Пилигримом это небывалая удача, а я, потеряв Гормона и Эвлюэллу, был вынужден идти в одиночку. — Я иду в Перриш. Идем?

— Туда — с особым удовольствием, — ответил он горько. — Да. Я иду с тобой в Перриш. Но что за дела могут быть там у Наблюдателя?

— У Наблюдателя теперь нигде не может быть дел. Я иду в Перриш, чтобы предложить свои услуги Летописцам.

— А…

— Теперь, когда Земля пала, я хочу побольше узнать о годах ее славы.

— Разве пала вся Земля, не только Роум?

— Я думаю, да, — ответил я.

— А, — сказал Пилигрим, — а… Он погрузился в молчание, и мы пошли по дороге. Я дал ему руку, и он больше не спотыкался, а зашагал уверенной молодой поступью. Время от времени он что-то бормотал, а, может, это прорывались рыдания. Когда я расспрашивал его о жизни Пилигрима, он либо отвечал уклончиво, либо отмалчивался. Мы шли уже час. Начинались леса. И вдруг он сказал:

— У меня болит лицо. Помоги мне получше приспособить эту маску.

К моему удивлению он начал снимать ее. У меня перехватило дыхание, ибо Пилигримам запрещено показывать свое лицо. Может, он забыл, что я не слепой.

Он начал стаскивать маску, проговорив:

— Вряд ли тебе понравится это зрелище. Гнутая бронза соскочила со лба, и прежде всего я увидел глаза, которые перестали видеть свет совсем недавно. Зияющие дыры, в которых побывал не скальпель хирурга, а, скорее, расставленные пальцы, а потом показался острый породистый нос, и наконец, тонкие сжатые губы Принца Роума.

— Ваше Величество! — невольно вырвалось у меня. Потоки засохшей крови на щеках. Вокруг глазниц какая-то мазь. Он вряд ли чувствовал сильную боль, ибо убил ее этой мазью, но боль, которая обожгла меня, была настоящей.

— Больше не величество, — сказал он. — Помоги мне. Его руки задрожали, когда он протянул мне маску. — Эти края надо расширить. Они давят на щеки. Здесь… и здесь… Я побыстрее сделал все, что нужно, ибо не мог долго видеть его лицо. Он надел маску. Мы молча пошли дальше. Я не имел понятия, как можно разговаривать с таким человеком. Это было невеселое путешествие для нас обоих; но теперь я решил быть его провожатым. Я думал о Гормоне и о том, что он сдержал свое слово. И об Эвлюэлле я думал тоже, и много раз у меня на языке вертелся вопрос, что стало с любовницей Принца в ту ночь, но не смел вымолвить и слова.

Наступили сумерки, но солнце все еще сияло перед нами золотисто-красным светом. И вдруг я остановился, и у меня вырвался хриплый звук, ибо мимо промелькнула тень.

Высоко в небе парила Эвлюэлла. Ее кожу пятнали краски заката, а крылья, раскинутые во всю ширь, переливались всеми цветами радуги. Она была на высоте сотни человеческих ростов от земли и поднималась все выше, и для нее я был всего лишь точкой среди деревьев.

— Что там? — спросил Принц Роума. — Что ты увидел?

— Ничего.

— Отвечай, что ты увидел. Я не мог противиться ему. — Я увидел Летательницу, Ваше Величество. Тоненькую девушку в вышине.

— Значит, наступила ночь.

— Нет, — сказал я. — Солнце еще не зашло.

— Такого не бывает! У нее могут быть только ночные крылья! Солнце отбросило бы ее на землю!

Я заколебался. Я не мог заставить себя объяснить ему, как Эвлюэлла могла летать днем, ведь у нее были только ночные крылья. Я не мог сказать Принцу Роума, что рядом с ней летел Гормон, летел без крыльев, легко скользя в воздухе, держа в руках ее узкие плечи, помогая преодолеть давление солнечных лучей.