— Откуда у тебя эта статья? — спросил Леонтьев.

— Не важно. Пришлось заплатить. Шестьсот долларов. Одни расходы от тебя. Но главное — удалось остановить публикацию. Это, по-твоему, тоже шутка? Нет, Валери, это диверсияЛадно, Акимов может не сознавать, что делает. Всю жизнь прожил в магаданской глуши, что с него взять. Но ты-то опытный человек, ты-то должен понимать, на что замахнулся!

— На что?

— На бренд. Незванский — очень серьезный бизнес. Считай сам. При тиражах в триста тысяч и при цене книги три с лишним доллара, каждый роман Незванского — это миллион. Не рублей, долларов! Я не контролирую весь бизнес, я в нем только участвую. Каждый серьезный бизнес должен быть надежно защищен. Для этого существуют определенные люди и определенные службы. Мое дело — сообщить, что возникла угрожающая ситуация. Как ее разруливать — не мой вопрос. Так что в том, что произошло, вини только себя!

— Твой бизнес на Незванском — как «паленая» водка. Отравиться не отравишься, но печень попортишь.

— Пока люди пьют «паленку», ее будут выпускать. Пока покупают Незванского, он будет выходить. Я не говорю, хорошо это или плохо. Такова реальность. Не считаться с ней — дурь, мальчишество. И не тебе его поносить. Кем бы ты был без него? Починял бы машины. Мы молиться на него должны, он всех нас кормит. В том числе и писателей вроде тебя!..

Раздраженный монолог Смоляницкого прервало появление секретарши:

— Михаил Семенович, только что позвонили…

— Ну сколько можно твердить одно и то же?! — страдальчески вопросил он. — Я занят. Ясно? Когда у меня посетитель, я занят! Меня нет ни для кого! Занят я! Неужели это трудно запомнить?!

— Извините, но я подумала…

— Ну что там у тебя?

— Коля Скляр повесился.

Что-то стало холодать. Поддувать стало. По ногам потянуло, как в доме, когда открылась дверь в морозную ночь. Накликал.

Леонтьев давно заметил, что между тем, что он пишет, и тем, что случается в его жизни, есть какая-то связь. Однажды в боевике он описал, как его герои устроили пожар в элитном дачном поселке, чтобы отвлечь внимание охраны. Закончив главу, вышел из дома проверить почту, заговорился с соседкой. И надо же было такому случиться, чтобы как раз в это время загорелись окурки в ведре на балкончике его кабинета, огонь перекинулся на раму. Хорошо, старший сын делал во дворе зарядку и сразу заметил дым.

В другом романе речь шла о том, как в Таллине устроили торжественное перезахоронение праха национального героя Эстонии, командира 20-й дивизии СС, штандартенфюрера Альфонса Ребане, погибшего в южнобаварском Аугсбурге. Когда его могилу вскрыли, гроб оказался пустым. Через некоторое время Леонтьев поехал на кладбище проведать могилу жены и тестя, ее отца, и обнаружил, что кресты исчезли. Два больших тяжелых креста, которые Леонтьев сам строгал из дубовых плах, не доверив сыновьям эту скорбную работу. Кресты пропали. Как и не было. Леонтьев был ошеломлен. Даже не сразу рассказал дома о случившемся. Куда делись кресты, так и не выяснилось. Вся эта история оставила тяжелый осадок в памяти Леонтьева, и только позже он связал пустой гроб в Аугсбурге с исчезнувшими крестами.

Мистика. Леонтьев не верил ни в какую мистику, но приходилось признать, что сознание способно если не материализовывать родившиеся в его недрах химеры, то каким-то непостижимым образом предсказывать будущее. Вот, прочно поселился в мозгах художник Егорычев, снесший себе полчерепа выстрелом из пистолета «Таурус», и повесился трогательный Коля Скляр. Совпадение? Конечно, совпадение, но такое ли оно случайное?

Леонтьев поймал себя на том, что в хмурой толпе с красными гвоздиками, собравшейся возле крематория Хованского кладбища, высматривает рослого оперативника с сонным лицом, похожего на Дон-Кихота следователя, молодую женщину неяркой северной красоты с тяжелым узлом золотых волос и с васильковым сиянием глаз на бледном лице, эффектную брюнетку с лебединой шеей и огромными тревожными глазами. Не было только бизнесмена с широкими плечами и тяжелым взглядом, Рогова. Но его и не могло быть, он сидел в СИЗО «Матросская тишина» и ждал решения своей участи.

В отличие от Ново-Архангельского крематория, напоминающего современный выставочный комплекс, Хованский являл собой сооружение внушительное, мрачное. Он возвышался среди голого поля и тесных колумбариев коричневой громадой. Швы облицовочных плит почернели, казалось — от дыма, который пробивается изнутри.

Проститься с Колей пришло довольно много народа. Были «незванские» — Саша Иванов с неизменной короткой трубкой, Герман Арбузов с подмастерьями, которых оказалось штук восемь. Смоляницкий произнес над гробом прочувствованную речь о том, что «Парнас» потерял талантливого автора. Критикесса из толстого журнала, в свое время первая написавшая о новом лирическом даровании, сравнила Скляра с подснежником, который с самого начала был обречен, так как появился на свет в жестокое время, убивающее настоящую литературу.

Для поминок сняли зал в небольшом арбатском кафе. Похороны и поминки оплатил «Парнас», Смоляницкий не поскупился. Ощущал ли он свою вину за то, что так и не расцвел тонкий лирический талант Скляра? Вряд ли. Лишь сказал за поминальным столом, что в наши нелегкие времена мы должны держаться вместе и помогать друг другу. При этом посмотрел на Леонтьева не то чтобы с осуждением, но с грустной отеческой укоризной. «Сука, — подумал Леонтьев. — Слышал бы тебя сейчас Паша Акимов!»

Паша выписался из больницы через две недели. К этому времени Леонтьеву уже было что ему показать.

Слова Анжелы-Ольги о том, что у Егорычева был СПИД, явились для Мартынова полной неожиданностью. Если так, это многое объясняло. Версия самоубийства получала весомое основание. Узнать, что ты неизлечимо болен и любая царапина или простуда могут свести тебя в могилу, мало радости, невольно потянешься к пистолету, чтобы не длить агонию. Откуда ей это стало известно, Ольга не рассказала. Неожиданно разнервничалась, зашмыгала носом и выскочила из кафе. Мартынов не стал ее останавливать, неудобно было привлекать внимание, на них и так уже оглядывались. На нее с сочувствием, на него с осуждением — что это за мрачный тип, заставляющий плакать элегантную даму?