364

Вместе с тем методологическая уязвимость труда Ляцкого была отмечена еще в 1904 г., после выхода первого издания книги. «Единственная мысль, которую можно выискать в книге Евг. Ляцкого, – писал В. Я. Брюсов, – это то, что Гончаров в своих романах пользовался как материалом виденным, так и пережитым. И это-то чудовищное общее место Евг. Ляцкий не устает повторять на каждой странице, с уверенностью, что устанавливает особый взгляд на Гончарова как „субъективного” писателя».1

Идея Ляцкого о субъективности творчества Гончарова была близка и Д. Н. Овсянико-Куликовскому. Тем не менее, отметив его книгу как «ценный вклад в литературу о Гончарове», он полагал, что Ляцкий «слишком расширяет субъективную сторону в творчестве Гончарова» (см.: Овсянико-Куликовский 1912а; Овсянико-Куликовский 1912б).

Свое понимание творчества Гончарова Овсянико-Куликовский высказал еще в 1904 г., когда в «Вестнике воспитания» под общим названием «Итоги русской художественной литературы XIX века» были опубликованы очерки «Илья Ильич Обломов» и «Обломовщина и Штольц», позднее в переработанном виде вошедшие как главы X и XI в его «Историю русской интеллигенции» (1906. Ч. 1). И наконец, в сокращенном варианте его концепция была представлена в двух статьях юбилейного 1912 г.2

Овсянико-Куликовский не стремился оценить все творчество Гончарова. Он обращался главным образом к роману «Обломов», поскольку, как считал исследователь, «изображение обломовщины было главным, можно сказать даже единственным, делом его ‹Гончарова› жизни как писателя» (Овсянико-Куликовский 1912а. С. 1817).

Как известно, для «Истории русской интеллигенции» и ряда других работ Овсянико-Куликовского характерно «совмещение ‹…› принципов психологизма с методикой культурно-исторического исследования явлений литературы и общества».3

365

Деление на объективных и субъективных писателей Овсянико-Куликовский проводил не в зависимости от характера отражения реальной действительности, а в плане психологии творчества. Субъективное творчество направлено «на воспроизведение типов, натур, характеров, умов и т. д., более или менее близких, родственных или даже тождественных личности самого художника» (Овсянико-Куликовский 1989. Т. 1. С. 435). В отличие от Ляцкого Овсянико-Куликовский не сводит все к личному опыту писателя, акцент делается на совпадении или несовпадении психических типов – автора и героя: Гончаров – «субъективный писатель», ибо он «художественно открыл и постиг обломовщину путем не объективных, а субъективных наблюдений, – он открыл ее в себе и в своих присных, родных по духу, в своей психологии» (Овсянико-Куликовский 1912б. С. 195).

В истории России и в русской литературе Овсянико-Куликовского прежде всего интересовали общественно-психологические типы; на выявление родовых черт того или иного типа и направлены его основные усилия.

Обломов, по мысли исследователя, один из самых значительных и самых «широких» в нашей художественной литературе типов (Овсянико-Куликовский 1989. Т. 2. С. 230). Определение «широкий» имеет для Овсянико-Куликовского глубокий смысл: он видит в Обломове образ конкретно-исторический и вместе с тем вневременной, не связанный с определенным периодом жизни русского общества.

Обломова и Штольца как представителей своей эпохи исследователь рассматривает в связи с проблемой «людей 40-х годов». Каково же место героев Гончарова в ряду близких им общественно-психологических типов? Какие родовые черты они сохраняют, какие утрачивают и какие обретают?

С людьми 1840-х гг. Илью Ильича связывают «известные умственные интересы», «вкус к поэзии», «дар мечты», «гуманность», «душевная воспитанность» (Там же. С. 233). А в чем отличие? «Чацкий, Онегин, Печорин, Бельтов, Рудин, Лаврецкий ‹…› – пишет Овсянико-Куликовский, – „вечные странники” в прямом и переносном психологическом смысле, вечно ищущие и не находящие „душевного пристанища”, одинокие скитальцы в юдоли дореформенной русской жизни» (Там же. С. 215-216).

366

В гоголевском Тентетникове, а потом и в Обломове, – персонажах «примыкающих, в общественно-психологическом смысле, к тому же ряду типов», эта черта впервые устраняется: «…их отщепенство, их душевное одиночество получило иное выражение – „покоя”, физической и психической бездеятельности, застыло в неподвижности, притаилось и замерло в однообразии будней, в какой-то восточной косности» (Там же. С. 216). Далее: в отличие от «ораторов» и «пропагандистов» 1840-х гг. Илья Ильич «не только не может и не умеет, но и не хочет „действовать”» (Там же. С. 234). И наконец, самое резкое отличие Обломова от идеалистов 1840-х гг. – он «крепостник», «типичный крепостник», из тех, что «не могли пережить день 19 февраля 1861 года и либо сходили с ума от изумления, либо умирали от огорчения» (Там же. С. 240). Но Обломова, замечает ученый, нельзя отнести к «крепостникам-политикам» (Там же. С. 242). В этой части своих рассуждений Овсянико-Куликовский предлагает очень интересную параллель. Убеждения Обломова-крепостника, который «пропекает» Захара и сомневается, надо ли заводить школу для крестьян, «весьма близки к тем, которые возвестил миру Гоголь в „Выбранных местах из переписки с друзьями”» (Там же. С. 240).1

Говоря об общественно-психологическом типе, Овсянико-Куликовский иногда как бы забывает о конкретном герое, и тогда становятся возможными предположения вроде того, что если бы Обломов мог «сделаться адептом какой-нибудь „партии”, то он примкнул бы к либералам, к людям прогресса» (Там же. С. 242).

«Недуг» Обломова, по мысли Овсянико-Куликовского, явственно очевиден благодаря присутствию в романе двух других героев – Штольца и Ольги, которые ни в коей мере не заражены обломовщиной. Овсянико-Куликовский особо подчеркивает жизненность образа героини, которая явилась «психологическим типом, объединяющим лучшие стороны русской образованной женщины, сильной умом, волею и внутреннею свободою» (Там же.

367

С. 273). Очень важно, с точки зрения Овсянико-Куликовского, и то, что именно сопоставление с Ольгой помогает читателю понять не только меру безволия и апатии Обломова, но и меру буржуазности Штольца.

Сопоставлением со Штольцем и Ольгой вопрос о «широте» образа Обломова1 не исчерпывается. Кроме бытовой, конкретно-исторической стороны, связанной с определенным жизненным укладом Обломова, Овсянико-Куликовский видит в этом образе еще и Обломова «психологического», который и «сейчас жив и здравствует» (Там же. С. 231).