Суждения Лощица предельно пристрастны, почти памфлетны. Другие критики и исследователи, как правило, пишут о Штольце гораздо осторожнее. Так, Е. М. Таборисская пытается шире взглянуть на «неудачу», постигшую Гончарова в его попытке создать образ гармоничного и положительного героя: «Анализ рукописи позволяет

389

проследить процесс отыскания духовного облика этого персонажа – перебор вариантов, к которому прибегал писатель, наделяя Штольца то чертами энтузиаста прогресса, то скептика, то романтика в жизни, то осмотрительного эгоиста. И в окончательном тексте романа остались не сведенными некоторые, казалось бы, взаимоисключающие черты героя, которые и выявляют невозможность для Гончарова привести к общему знаменателю умозрительную модель „гармонического человека” и пластический образ весьма ограниченного в своей прогрессивности и далекого от гармонии буржуа. ‹…› Штольц беден чувством, эмоциональная ущербность не позволяет видеть в этом персонаже положительного героя».1 Очевидны желание понять как замысел автора, так и причины, определившие его эволюцию и эклектичность героя, стремление преодолеть традиционный взгляд на Штольца; в конечном счете, однако, Таборисская приходит к знакомым уже безоговорочным оценкам-приговорам.

Между тем в литературе о Гончарове существует мнение о Штольце, отличное от традиционно негативного и принадлежащее такому острому и неангажированному исследователю, как В. Сечкарев. Он, отталкиваясь от содержания беседы между Штольцем и Ильинской (глава VIII части четвертой), пишет о неизбежности «экзистенциальной скуки, охватывающей человека как раз в тот момент, когда он пребывает в состоянии абсолютной удовлетворенности. Это „Пустота”, ощущаемая современными интеллектуалами, – им доступны все материальные блага, но они неспособны найти ответы на самые главные, глубинные вопросы бытия; их пугает очевидная бессмысленность жизни».2 Обломов и Штольц, по Сечкареву, оказываются поразительно близки: их «видение жизни безнадежно пессимистично», они знают, что для них обоих жизнь прекратила свой рост и исчезли все загадки, они

390

живут «без иллюзий, без идеалов, без веры».1 И Штольц в такой интерпретации оказывается не просто дельцом и сухим прагматиком, а человеком, в котором «превосходно уравновешены» разум и чувство, объединенные к тому же «с сильной волей, которая, однако, не столь сильна, чтобы подавлять сущность его личности».2

Высоко оценивает замысел Гончарова и усилия, предпринятые писателем для создания положительного героя, В. А. Недзвецкий: «Это интересно и глубоко задуманная фигура. ‹…› Разные национальные, культурные и общественно-исторические начала (от патриархального до бюргерского), объединившись в личности Штольца, создали характер, чуждый, по мысли Гончарова, любой крайности и ограниченности» (Недзвецкий. С. 38).

Более «умеренная» оценка принадлежит В. Г. Щукину, который рассматривает Штольца и близких ему по духу и функциям героев «Обыкновенной истории» и «Обрыва» как своеобразных культуртрегеров: «…эти герои трудолюбивы и чрезвычайно активны в деле или на службе (хотя их конкретная деятельность никогда не становится предметом изображения). ‹…› Девизом этих людей может послужить афоризм Гете: „Ohne Hast, ohne Rast” (без торопливости, без отдыха), выставленный Дружининым в качестве эпиграфа на обложке редактировавшегося им журнала „Библиотека для чтения”».3

Героинь гончаровских романов критики часто сравнивали с тургеневскими женщинами. В Ольге Ильинской, считал В. Е. Евгеньев-Максимов, «чувствуется уже женщина нового времени, стремящаяся в умственном от ношении сравняться с мужчиной. Этой стороной своего характера она напоминает Наталью Ласунскую и Елену Стахову. Идейность ее натуры также роднит ее с тургеневскими героинями».4

391

Совершенно иначе на эту параллель взглянула Е. А. Колтоновская. В отличие от «идеализированных тургеневских женщин», – пишет она, – героини романов Гончарова «производят естественное, жизненное впечатление»; «Не любовь, этот заколдованный круг женщин, у них на первом плане, – продолжает Е. Колтоновская, – а сама жизнь». Именно поэтому в романах Гончарова обломовщине противостоят прежде всего и главным образом не герои типа Штольца и Тушина, а женщины.1 Обаяние и сила гончаровских героинь в том, считала Колтоновская, что писатель «сумел передать в их основе вечно женственное и своеобразно-национальное и те особенности, которые привнесены временем».2

На обусловленные временем отличия в этих образах обратил внимание Е. А. Ляцкий. «Если расположить женские типы в определенной последовательности, – писал он, – то можно сказать, что Гончаров проследил на них, конечно в самых общих чертах, историю женского вопроса в нашей общественности, от еле заметных признаков пробуждения сознания личности в себе и самостоятельного права на жизнь до первых попыток решить этот вопрос компромиссом между „старой” и „новой” правдой» (Ляцкий 1912. С. 264-265).

По мнению М. Новиковой, в романах Гончарова мы находим «последовательное развитие женской личности» (в этом она видит отличие его от Тургенева, который дает «разновидность женских характеров»). Наденька в «Обыкновенной истории» – «средний женский тип». В «Обломове» Гончаров «выдвигает цельную и глубоко интересную личность Ольги Ильинской». И наконец, Вера, которая удивляет и притягивает «своей смелостью, своим дерзанием».3

Интересную, хотя и не бесспорную, мысль высказал об Агафье Матвеевне, героине «Обломова», Е. А. Ляцкий.

392

Вневременная женская суть этой героини такова, считал он, что «ее можно поместить в какой угодно век, и она в любую эпоху будет на своем месте, с своей доброй наивностью и детским равнодушием ко всему, что выходит из сферы домашних и социально-хозяйственных интересов» (Ляцкий 1912. С. 270). Но далее эта характеристика становится лишь звеном в схеме, которую предлагает исследователь. Идея о решающем влиянии культурно-исторической среды на формирование характера получает у него несколько механистическое применение. Если Агафья Матвеевна – это олицетворение вневременной женской сути, то Ольга – это Агафья Матвеевна плюс «сознательность». «Отнимите, – пишет Ляцкий, – у Ольги ее сознательность, делающую ее человеком своего века, да опустите классом пониже, и вы получите ‹…› ни больше ни меньше, Агафью Матвеевну Пшеницыну» (Там же). И далее в соответствии со схемой: Татьяна Марковна Бережкова – это, по Ляцкому, Агафья Матвеевна плюс опыт помещичьей жизни: «Если бы перенести Агафью Матвеевну в условия крепостного помещичьего быта, у нее развились бы те же феодальные привычки» (Там же. С. 273).