Рассказ "Блокада" Германа Садулаева завершается чаянием коренного обновления жизни: "А в город, со всех сторон, и от Весёлого Посёлка, и от Ржевки с Пороховыми, и с берегов Финского залива, заходили войска. Гремели гусеницами по асфальту советские танки, на броне сидели весёлые красноармейцы, и ветер трепал их светлые локоны, выбивающиеся из-под пилоток и касок".

Александр Солженицын ещё в 70-х годах прошлого века в работе "Жить не по лжи!" упрекал своё поколение в отсутствии "гражданского мужества". Действительно, его катастрофически недостаёт, и литература — это практически единственный оазис, где оно ещё может быть проявлено и проявляется.

Проза нового поколения в лучших своих образцах — это не досужие побасенки, не выморочная игра в литературщину, но искренние, а порой и предельно мужественные переживания, наждачной бумагой пропущенные через сердце.

Уфимец Игорь Фролов в статье "Грехи маленькой литературы", также представленной в номере "Авроры", дотошно анализирует финальный список премии Казакова, который был выделен жюри по итогам толстожурнальных публикаций прошлого года. Критик судит сурово по гамбургскому счеёту, предъявляя сложившемуся столицецентричному литературному процессу обвинение в "потере ориентиров", кружковщине.

Прорыв кружковщины наряду с постепенным обретением ориентиров как раз и можно наблюдать на примере многих немосковских литературных изданий. Такой пример явила нам и "Аврора". Важно ещё и то, что, похоже, этот питерский журнал постепенно идёт по пути своего возрождения. А это можно только приветствовать.

В прошлом году в журнал пришла новая команда, новый главный редактор, которым стал писатель Николай Коняев. Свежии силы продекларировали, что "журнал, в котором печатались лучшие русские писатели — Василий Шукшин и Федор Абрамов, Глеб Горбовский и Василий Белов, должен вернуть себе утраченные за последние годы позиции журнала русской литературы".

Я уверен, что уже сейчас этот славный ряд гордости журнальной пополнился именами, представленными во второй книжке за 2008 год.

Об Александре Пушкине ещё со времен Гоголя сказано так много и так глубоко — причём лучшими умами России, что в сущности и добавить к этому нечего. Вернее, было бы нечего, если б не культурная обстановка последних двадцати лет, замылившая и заилившая души и уши наших читателей так, что все ценностные ориентиры оказались сбиты.

После революции поэт Владислав Ходасевич предсказывал, что именем Пушкина предстоит "нам перекликаться в надвигающемся мраке". И действительно, во времена советского агитпропа Пушкин помогал оставаться в лоне русской культуры, закалял и развивал душу. Но так ли это сейчас? Честное слово, тревога не покидает меня, что в последние годы Пушкин отдалился от нас на бoльшее расстояние, чем за предыдущие семьдесят советских лет. И увеличивается, углубляется ров между народом и Пушкиным.

Через века Пушкин чистосердечно протягивает нам руку. Но готовы ли мы ответить ему достойным рукопожатием?

А ведь Пушкин помогает — сужу по себе — и в самых тяжёлых обстоятельствах. В середине 90-х я почти не читал Пушкина, с тупой болью переживал то, что происходило тогда в России. Чаемое мною освобождение от советских социалистических догм обернулось для отечества новым витком морального и культурного падения, уж не говоря о политическом унижении. И вот тогда в мрачных чувствах приехал я в детский летний лагерь под Ярославлем, где сестрой-хозяйкой работала моя дочка. Там, оказывается, был такой обычай: как в монастырях во время трапез читают жития святых, там в обед читали русскую классику. И на этот раз вихрастый паренек ломким голосом читал заключительную главу "Капитанской дочки" — о встрече в Царском Селе Маши Мироновой с Государыней. Какое чудо, какая русская чистота души! Я не мог есть, отложил ложку. И знаемую давно, с детства, конечно, памятную сцену слушал так, что, словно у пацана, намокли у меня щеки. Я уехал оттуда обнадёженным, обновившимся и вновь вернувшимся — к Пушкину.

"Самое высокое достижение и наследие нам от Пушкина, — с замечательной проницательностью писал Солженицын, — не какое-то отдельное его произведение и не даже лёгкость его поэзии непревзойдённая, ни даже глубина его народности, так поразившая Достоевского, но — его способность всё сказать, всё показываемое видеть, осветляя его. Всем событиям, лицам и чувствам, и особенно боли, скорби, сообщая и свет внутренний, и свет осеняющий . Через изведанные им толщи мирового трагизма всплытие в слой покоя, примирённости и света. Горе и горечь осветляются высшим пониманием, печаль смягчена примирением. Пушкин принимает действительность именно всю и именно такою, как её создал Бог".

Что греха таить, многим представляется сегодня Пушкин неактуальной наивной сказкой. А между тем, в его "Маленькие трагедии" заглядываешь порой с замиранием сердца бoльшим, чем в фантасмагории Достоевского. Из просветлённого духа его творчества, из семей Лариных, Гринёвых, Мироновых — безусловно выросла великая эпопея Толстого…

Лев Толстой указал на "безошибочное чувствование Пушкиным ценностной иерархии жизни". Ценностная иерархии жизни! Есть ли что-нибудь важнее её? Но именно её-то и стараются теперь раскатать по горизонтали на атомы и, ухмыляясь, доказать, что всё относительно…