— Сегодня? В шесть? У памятника Пушкину? Только не перепутай меня с ним! У него на голове голуби, а у меня лебедь.

— Какие глаза! У моей покойной тети были такие глаза. Я смотрел на нее в период своего полового созревания. Как я должен реагировать на эти глаза теперь?

И я испытывала поистине стилистическое наслаждение, которое в моем случае приравнивается к сексуальному, глядя, как наш Коля лихо и виртуозно переходит с эпитетов «бестия» или «плутовка» на «шикарная баба», «шлюха», «сука» и «дура», причем это органично вплеталось в общий контекст превозношения до небес.

Например, я ему пожаловалась однажды:

— У меня такая проблема, Коля… я слишком умная.

На что мой брат Коля ответил, не раздумывая:

— Я хочу тебя обрадовать и успокоить: у тебя, Люся, нет такой проблемы. Ты дура дурой, да к тому же еще и сумасшедшая. Может быть, поэтому я и хожу к тебе обедать. Так надоели эти умные, от которых хочется схватить свое пальто и убежать.

— Секрет комплимента заключается в том, — учил Коля Гублия моего

Левика, — что ты говоришь правду о человеке, но сильно подслащенную и преувеличенную. Причем эти слова должны вырываться из потаенных глубин твоего сердца!

Он оглушал, ошарашивал, обрушивал на тебя раскаленную лаву любви и легко шагал дальше, не оборачиваясь, но за его спиной никогда не дымились пепелища. Кроме одного — его собственного дома в Абхазии, их родового гнезда, который спустя много лет — это будет во время последней войны — Коля Гублия сожжет своею рукой. И от огромного дома, почти что замка, останется только наружная чугунная лестница, ведущая на небо, где Коля в детстве любил ночью посидеть, посмотреть на звезды и знать, что в любой момент можно будет вернуться в теплый дом и теплую постель.

Одна у Коли была привязанность, одна тоска — уже тогда в его первый к нам приезд — как будто он предчувствовал разлуку: его Сухум.

— Ой, как это похоже на Сухум, — он говорил всякий раз, когда на него внезапно накатывало блаженство, будь этому причиной даже скромная рюмочка коньяка.

Идем мы как-то по Бронной, а Коля махнул рукой в сторону площади Пушкина и сказал:

— Вон там могло бы быть и море.

Однажды мы с ним пошли гулять в Коломенское. По дороге Коля купил себе синюю джинсовую кепку, на которой белыми нитками было вышито: «A boy of London».

В кепке «A boy of London» Коля Гублия шагал по высокому обрыву над Москвой-рекой и говорил:

— Эти холмы, деревья — все это напомнило мне родной ландшафт, и я понял, как я соскучился по Сухуму.

Впереди у него маячили вечные нескончаемые скитания, в Экваториальной Африке он станет удовлетворять спрос на огромные плиты соли из северосахарских копей, а с юга перекачивать золото, разноцветные перья невиданных на севере птиц, слоновую кость, черных рабов, которые очень ценились на рынках Мавритании.

Он овладеет испанским стилем фламенко, устроится в Лувр экспертом по живописи «малых голландцев», он первый провозгласит, что, хотя голландцы они и малые, зато живопись у них о-го-го! И это не какие-то там эстетские изыски, а жизненно необходимая человеку вещь, как красное вино или мимолетная любовь.

Он напишет роман, который станет мировым бестселлером, гигантская эпопея типа «Войны и мира» или «Саги о Форсайтах» на материале абхазской жизни. Но это не все.

Мой троюродный брат Коля Гублия, дни и ночи тоскующий по Сухуму, возглавит Яванский театр объемных деревянных кукол и пригласит на Яву Резо Габриадзе для постановки пьесы «Песнь о Волге» про Сталинградскую битву.

Единственное, что Коле совершенно не удастся в жизни, это сбыть Стамбулу панкреатин — универсальное американское средство от импотенции, поскольку город Стамбул, являясь колыбелью всех проблем человечества, вообще не имеет одной-единственной проблемы — как раз этой.

На некоторое время он осядет в Гваделупе. Школьный друг Левика Юрка Тягунов расскажет нам, вернувшись из тех краев, что видел Колю сидящим в окружении жен, наложниц и еще каких-то девушек неясного предназначения общим числом — Юрка не поленился и подсчитал — их было тридцать шесть тысяч.

— И что интересно, этот Гублия в сорокаградусную жару («Я был поражен, когда увидел!» — рассказывал Юрка) на страшном солнцепеке сидел под пальмою кокосовой в пальто! Такое у него пальто, — вспоминал Юрка, — где он его только отхватил? Ядовито-зеленого цвета. Черные кожаные перчатки и синяя кепка…

— «A boy of London»?!! — вскричала я.

— Там было просто написано: «O London…»

«A boy» и букву «f» Коля Гублия, как видно, спорол. В этом был весь Коля. Он не любил ничего однозначного. Он только такие любил изречения, в которых было не семь, а семьдесят семь смыслов. Например, он мне часто рассказывал, как просветлился Миларепа.