Итак, достаточно сказать, что плавание было успешным и спокойным, так как команда состояла из терпеливых людей, очень склонных к дремоте и безделью и почти не страдавших недугом мышления – душевным заболеванием, неизменно порождающим недовольство. Гудзон погрузил обильный запас джина и кислой капусты, и каждому матросу разрешалось мирно спать на своем посту, если только не дул ветер. Правда, в двух, трех случаях проявилось легкое недовольство неразумным поведением командора Гудзона. Так, например, он не желал убавлять парусов при легком ветре и ясной погоде, что самые опытные голландские моряки считали определенным вызовом погоде или предвестником ее ухудшения. Больше того, он поступал как раз наперекор древнему и мудрому правилу голландских мореплавателей, которые вечером всегда убирали паруса, клали лево руля и завалились спать; благодаря этим предосторожностям они хорошо отдыхали за ночь, были уверены, что будут знать на следующее утро, где они находятся, и почти не подвергались опасности наткнуться в темноте на материк. Гудзон запретил также морякам надевать больше пяти курток и шести пар штанов под предлогом, что им следует, быть более подвижными; ни одному человеку не разрешалось взбираться на мачту и возиться с парусами, держа трубку в зубах, как это неизменно принято у голландцев до настоящего времени. Все эти обиды, хотя и могли на мгновение нарушить прирожденное спокойствие голландских матросов, оказывали лишь преходящее влияние; моряки ели до отвала, пили, сколько влезет, и без всякой меры спали. Находясь под особым покровительством провидения, корабль благополучно достиг берегов Америки: там, после того, как судно несколько раз приближалось к берегу, удалялось от него и снова шло прежним курсом, оно 4-го сентября вошло, наконец, в величественную бухту, которая и сегодня расстилает свою широкую гладь перед городом Нью-Йорком и которую до тех пор не посещал ни один европеец.

Правда – и это обстоятельство мне небезызвестно – в одной апокрифической книге путешествий, составленной неким Хеклутом, [145] приведено письмо, написанное Франциску I неким Джованни или Джоном Вераццани, [146] из которого некоторые ученые склонны сделать вывод, что европейцы посетили чудесную бухту почти на столетие раньше путешествия предприимчивого Гудзона. Этому сообщению (хотя оно и было встречено с одобрением некоторыми здравомыслящими и учеными людьми) я совершенно не верю, притом по нескольким веским и существенным причинам. Во-первых, потому, что при тщательном изучении можно обнаружить, что приведенное Вераццани описание так же подходит к Нью-Йоркской бухте, как к моему ночному колпаку. Во-вторых, потому, что этот Джон Вераццани, к которому я начинаю питать самую лютую злобу, уроженец Флоренции; а всем известно низкое коварство этих флорентийских лежебок, с помощью которого они похитили лавры из рук бессмертного Колона (обычно называемого Колумбом) и наделили ими своего пронырливого земляка Америго Веспуччи. Я не сомневаюсь, что они способны ограбить и знаменитого Гудзона, отняв у него честь открытия этого прекрасного острова, украшенного городом Нью-Йорком, и приписав ее себе, вместе с незаконно присвоенной заслугой открытия Южной Америки. В-третьих, я высказываюсь в пользу притязаний Хендрика Гудзона, поскольку его экспедиция, будучи воистину и полностью голландским предприятием, отплыла из Голландии; и пусть другая сторона приводит любые доказательства, я отвергну их, как незаслуживающие моего внимания. Если этих трех причин недостаточно, чтобы удовлетворить всех жителей нашего старинного города, то я могу лишь сказать, что они недостойные потомки своих почтенных голландских предков и совершенно не стоят того, чтобы люди тратили силы для их убеждения. Итак, права Хендрика Гудзона на его знаменитое открытие полностью доказаны.

В нашей семье сохранилось предание, что когда великому мореплавателю посчастливилось увидеть этот очаровательный остров, он в первый и единственный раз в своей жизни высказал явные признаки удивления и восхищения. Говорят, он обернулся к штурману Джуэту и, указывая на этот рай Нового Света, произнес следующие замечательные слова: «Смотри! Там!» После чего он выпустил такие густые облака табачного дыма (как он всегда имел обыкновение делать, когда был особенно доволен), что с корабля тотчас перестали видеть землю, и штурману Джуэту пришлось ждать, пока ветер рассеет непроницаемый туман.

«Это было действительно, – говаривал мой прапрадедушка, хотя, по правде, я никогда не слышал его, ибо он умер, как легко догадаться, до того, как я родился, – это было действительно местечко, которым взор мог вечно упиваться, открывая для себя все новые нескончаемые красоты». Остров Манна-хата [147] широко расстилался перед ними, как сладостное фантастическое видение или прекрасное создание искусного чародея. Его нежно-зеленые холмы мягко возвышались один над другим, увенчанные могучими, пышно разросшимися деревьями. У некоторых из них сужающаяся кверху крона была обращена к восхитительно прозрачным облакам; другие, отягощенные зеленым бременем вьющихся растений, пригибали свои ветви к земле, покрытой цветами. Пологие склоны холмов в буйном изобилии поросли дереном, сумахом и диким шиповником, алые ягоды и белые цветы которого ярко сверкали среди темной зелени окружающей листвы; тут и там клубы дыма, поднимаясь над маленькими долинами, открывавшимися в сторону моря, казалось, обещали усталым путешественникам ласковый прием со стороны их ближних. Когда они стояли, с восторженным вниманием вглядываясь в представшее их взору зрелище, из одной долины появился краснокожий мужчина; над его головой развевались перья. В молчаливом изумлении он некоторое время созерцал прекрасный корабль, державшийся на воде, как стройный лебедь, плывущий по серебряному озеру, затем испустил военный клич и, подобно дикому оленю, стремительно бросился в лес, к крайнему удивлению флегматичных голландцев, которые за всю свою жизнь ни разу не слышали такого крика и не видели таких прыжков.

Я не буду говорить о том, как происходило общение между нашими искателями приключений и дикарями, о том, что последние курили медные трубки и ели коринку, о том, что они принесли большой запас табаку и устриц, о том, как они застрелили одного из членов судовой команды и как его похоронили, ибо все это я считаю для моей истории несущественным. Проведя в бухте несколько дней, чтобы покурить на досуге трубки и отдохнуть после морского плавания, наши путешественники снялись с якоря и отважно поднялись вверх по течению могучей реки, впадавшей в бухту. Эта река, по слухам, была известна дикарям под названием Шатемук, хотя в небольшом прекрасном историческом труде, опубликованном в 1674 году Джоном Джосселином, [148] джентльменом, нас уверяют, что она называлась Мохеган, [149] и господин Ричард Блум, писавший несколько позже, утверждает то же самое, так что я сильно склоняюсь в пользу мнения этих двух почтенных джентльменов. Как бы там ни было, эта река называется теперь Гудзон, и в верхнем ее течении проницательный Хендрик почти наверняка надеялся найти столь упорно разыскиваемый проход в Китай!

Далее в судовом журнале рассказывается о нескольких встречах команды с туземцами во время плавания вверх по реке, но так как эти встречи не имеют отношения к моей истории, я обойду их молчанием и остановлюсь только на следующей грубой шутке, сыгранной старым капитаном и его школьным товарищем Робертом Джуэтом. Она делает такую честь их практической философии, что я не могу не упомянуть о ней. «Наш капитан и его штурман решили подвергнуть испытанию некоторых местных вождей, чтобы узнать, склонны ли они к предательству. Они привели туземцев к себе в каюту и угостили таким количеством вина и водки, что те развеселились; один из них был с женой, которая вела себя так скромно, как ведут себя наши соотечественники в незнакомом месте. Под конец туземец, остававшийся у нас на корабле все время, пока мы стояли там, опьянел, что показалось им странным, ибо они не знали, как к этому отнестись». [150]

Убедившись благодаря этому глубокомысленному опыту, что туземцы были честным, общительным народом, беспечными забулдыгами, всегда готовыми кутнуть, и становились очень веселыми во время попоек, старый командор громко хихикнул, заложил за щеку двойную порцию табаку, приказал штурману Джуэту тщательно все записать к удовлетворению всех натурфилософов Лейденского университета, после чего продолжил свое путешествие, вполне довольный собой. Пройдя, однако, свыше сотни миль вверх по реке, он обнаружил, что водное пространство вокруг становится более мелким и тесным, течение – более быстрым и вода совершенно пресной – явления, обычно наблюдаемые в верховьях реки, но сильно озадачившие честных голландцев. Было поэтому устроено совещание наших новых аргонавтов; проспорив шесть часов, они приняли решение, подсказанное тем, что корабль сел на мель, из чего они единодушно заключили, что, двигаясь в этом направлении, они вряд ли попадут в Китай. Все же для исследования реки выше по течению снарядили шлюпку, по возвращении которой они укрепились в своем мнении, после чего корабль снялся с якоря и повернул в обратный путь, что было выполнено с большим трудом, так как он плохо поддавался управлению. Отважный Гудзон, по выражению моего прапрадедушки, вернулся в низовья реки, не солоно хлебавши!

Убедившись в том, что у него мало надежды попасть в Китай, если только он, подобно слепцу, не вернется туда, откуда пустился в путь, и не начнет все сначала, он тотчас же пересек океан в обратном направлении и прибыл в Голландию, где его весьма радушно приветствовала почтенная «Ост-индская компания», очень обрадованная тем, что он благополучно вернулся – вместе с принадлежавшим ей кораблем. На многолюдном собрании именитых купцов и бургомистров Амстердама было единодушно решено, что в качестве щедрого вознаграждения за оказанные выдающиеся услуги и за совершенное им важное открытие большая река Мохеган должна быть названа его именем! И она до наших дней продолжает называться Гудзоном.