Профессор схватился за табуретку и попытался двинуть ею по двери.

Табуретка не сдвинулась с места. Он сел на нее и начал осматривать свои новые руки.

Руки были мощные. Одна ладонь закрыла бы обе лапки старого профессорского тела. Руки были грязные. Грязь, какой-то мазут въелись в кожу, под ногти. Ногти были толстые, на левой руке два ногтя росли неровно после какой-то травмы. Руки были сильно разрисованы. На пальцах имелись различные перстни, выбитые под кожу синей краской, в промежутке между большим и указательным пальцами на левой руке красовались решетка, проволока и надпись: "Не забуду мать родную", на правой в этом месте была искусно нарисованная фига.

От изучения эпистолярного наследия бандита Гоши профессора отвлек ржавый лязг. Дверь отворилась и в комнату весело вошел бодрый мужичок, одетый несмотря на летнее время в телогрейку без воротника, шапку и вязаный свитер.

– Привет, земляк,- радостно кивнул он Дормидону Исааковичу, будто давно был с ним знаком,- давно тут паришься? А я прямо со

"Столыпина" – и в кандей. Конвой нажаловался, накатали, суки позорные, рапорт. Ты как, голяком квасишься? Не тужи, у меня заначка есть, сейчас чифирнем.

– Простите, – привстал профессор, – мы не представлены друг другу. Меня зовут Дормидон Исаакович, доктор экологических наук, профессор. Заведую кафедрой в Кенигсбергском университете, так сказать, наследник Канта…

Профессор чувствовал, что говорит не то, но не мог остановиться. его несло.

– Да-с, коллега, встреча наша, конечно, в месте несколько…

Ну-с, вы сами понимаете, что ситуация весьма экстравагантная, впрочем… Вы присаживайтесь, не затрудняйте себя…

– Псих, что ли? – спокойно отреагировал пришелец. Или косишь по черному? Меня Вася зовут, Вася-Хмырь. Если на дальняках бывал – должен знать. А по вашим, курортным, еще не гулял. Здоровье, вишь, на лесных зонах врачи запретили. Вот и загнали сюда, в Прибалтику.

Эта кича, я вижу, еще немецкая, старая. Давай, не суетись, пупырей у двери нет, а я тебе не наседка. Сейчас чифирку сварганим, приколимся. Ты че не хаваешь, сегодня день-то горячий, а завтра – летный. Ешь, остынет.

– Благодарю вас, – вежливо отказался профессор, – не вполне понимая неожиданного товарища по камере, – я не голоден.

– Ну, тогда я похаваю, не возражаешь? Последние два дня в

"Столыпине" ничего, кроме тухлой селедки, не было. А птюху – пополам, не возражаешь?

Вася-Хмырь скинул телогрейку и бойко расправился с миской жидкости и половинкой того, похожего на глину, вещества. Профессор смотрел на едока с ужасом.

– Ништяк супчик-то, – хлопнул себя по животу Вася.- А хлеб хреновый, его подсушить надо. Ты свою птюху на окошко положи, он и подсохнет.

Только сейчас профессор обратил внимание, что то, что он принял за обычное углубление в стене, является окном. Это окно без стекол было закрыто решеткой изнутри, решеткой с более мелкой ячейкой снаружи, а сверху на нее был наварен стальной лист.

– А у нас на Северах в кандеях зонтов нет. У нас – воля…

Вася болтал, занимаясь, по мнению профессора, странным делом. Он надергал из телогрейки вату, извлек откуда-то несколько кусочков газеты, свернул из этой газеты шарики с ватой внутри и выложил эти шарики у отхожего ведра. На манер фокусника он извлек еще несколько пакетиков, в одном из которых оказались спички с кусочком коробки, в другом – заварка чая, в третьем – табак. Вася взял кружку и постучал ей в дверь.

– Воду давай, – сказал он вопросительному глазу надзирателя.

Получив воду, Вася извлек еще кусочек мыла, натер им кружку снаружи, свернул цыгарку, затянулся, одновременно поджигая первый комочек бумаги с ватой, и, перехватив кружку грязным платком, зафиксировал ее над импровизированным костром.

– Курить хочешь, земляк?

– Благодарю вас, коллега. Не курю.

– Да кончай ты. Кури вот, не выкобенивайся.

Вася протянул аккуратно свернутую самокрутку, профессор из вежливости взял, вставил в рот и, совершенно неожиданно для себя, с наслаждением затянулся. В голове поплыло, как после бокала хорошего коктейля. Привыкшее к дешевому табаку тело Гоши наслаждалось после длительного никотинового голодания.

К удивлению профессора вода в кружке вскипела быстро. Вася высыпал туда заварку из пакетика и укрыл шапкой, настаиваться. Все это было для профессора равносильно чуду: и костер в углу камеры, и крепкий запах махорки и чая, и уверенные, размашистые действия Васи по кличке Хмырь.

Пятый день проживает Дормидон Исаакович в карцере. Он привык к

"вертолетам", нарам, прижатым в дневное время к стене, на манер железнодорожных. Он уже знает, что чифир пьют по очереди, по три глотка (а на Севере – по два), передавая кружку товарищу, что после ритуала чифироглотания наступает время прикола – душевных разговоров за жизнь. Вася-Хмырь простучал соседние камеры, узнал, что его сосед