А Кеша — русский интеллигент, мать его! — опять впал в запой… Матрос хренов!

Узник совести Самсон Соломонов получил первые двадцать лет без права переписки ещё в ужасном тридцать седьмом. В тот суровый год юный старшеклассник Самсон, начитавшись Герцена, Огарёва и Карла Маркса, возмечтал вдруг о свободе для всего прогрессивного человечества. Он влез на парту и заорал на весь класс: «Пока свободою горим! Пока сердца для чести живы!» С этой парты был виден кусок Арбата, по которому раз в день проезжал на свою дачу сам товарищ Сталин. Коварный замысел юного врага народа был немедленно раскрыт. Одноклассники скрутили двурушника, связали и доставили по назначению, в психушку. Старый большевик-ленинец профессор Соломон Самсонов внимательно, по-большевистски выслушал пламенного свободолюбца, который истошно кричал, что он «всё равно умрёт на той единственной гражданской!», осмотрел его и, решив, что от этого павки Корчагина будет больше пользы на стройках народного хозяйства, передал его в другое ведомство. Так Самсон впервые получил номерную телогрейку, заступ и полное право мечтать о свободе.

Вся его дальнейшая жизнь на нарах текла в пламенных мечтах об этой незримой, но притягательной субстанции. В шестьдесят втором его выпустили и на следующий же день он приехал в Москву, в ГУМ, где и приковал себя украденными с зоны наручниками к деревянным перилам. Один шустрый корреспондент успел заснять Самсона Соломонова и переправить плёнки на лицемерный запад. Обоим дали по двадцать лет. Корреспондента-диссидента, как комиссарского сына, выслали из страны, в Париж. А Соломонова укатали в Мордовию. Вторую ходку Самсон проходил уверенно, твердо зная, что проклятые сталинские времена навсегда канули в прошлое и скоро все станут свободными. В восемьдесят третьем борца за свободу выпустили. И он, не колеблясь, приехал на Красную площадь, где бурно протестовали против тоталитаризма участницы Хельсинкской группы. Самсон тут же присоединился к ним и начал кричать что-то пламенное про свободу, права человека, гласность… Кончилось всё тем, что участниц Хельсинкской группы, как справившихся с заданием партии и ГБ, отправили на отдых и лечение в Финляндию, а Самсона Соломонова — в зону с очередным двадцатилетнем сроком. В девяносто первом амнистировали всех убийц, бандитов, грабителей, расчленителей, насильников и гомосексуалистов… наступала эра торжества демократии. Но Самсона выпустить не решились.

Отсидел он день в день всё ему начисленное. И с чистой совестью вышел… Нет, свободы за пределами зоны по-прежнему не было. И Самсон Соломонов отправился на её поиски.

Долгими и трудными были эти хождения по мукам.

Дней восемь, а то и больше восьмидесятилетний узник совести добирался до знаменитого Соловецкого камня на Лубянке, чтобы возжечь свечу по убиенным борцам и соратникам… Вот там, на Лубянке, перед мрачным зданием, что сыграло столь роковую роль в его судьбе, Самсон Соломонов и увидал, наконец. Свободу…

Раньше он видел её только во снах и на открытках, которые ему присылала раз в год Интэнэшнл Эмнисти из-за океана. Теперь Свобода воссияла наяву…

Самсон Соломонов не знал в своём мордовском лагере, что тридцать три года и три дня до его освобождения Полубоярская Дума обсуждала кого лучше поставить на осиротевшую Лубянскую площадь: свергнутого поляка Зигизмуида Дзержизмундовича, пламенного венгро-мадьяра Белу Куна, утопившего сорок тысяч «золотопо-гонной сволочи» в Чёрном украиньском море, или любимого заокеанца Клина Блинтона в объятиях очаровательной пани Моники… Своих героев, кроме героического старика Ухуельцина, в молодой Россиянии не было.

Наиболее горячие головы предлагали поставить Растроповича с автоматом. Но от такой чести отказался сам Растропович.

— Может, вы меня ещё и в мавзолей с автоматом положите? — спросил он и отменил все гастроли в Россиянии.

Наконец решили поставить настоящую статую Свободы. Чтоб как в Амэурыке. Всё в Россиянии было по-заокеански: был свой «белый дом», свои «президенты» и «сенаторы», свои холдинги, консалтинга и билдинги… не было только статуи Свободы…

И поставили.

Так свободолюбивые россияне ещё раз доказали, что ни за что не свернут с пути реформ.

Поп Гапон от Думы разрезал красную ленточку, посол Заокеании признёс речь, которую никто не понял.

А патриархий Ридикюль ещё долго кропил святой водой зелёного кумира демократии и пел алиллуйю.

Самсон скупо рыдал в ногах у зелёной статуи. Жизнь была прожита не напрасно. Свобода! Вот она! Свершилось! Раз за разом он обходил Статую вокруг. И с каждым разом становился свободнее! Он не мог бросить её день, другой, третий… на двенадцатый он проголодался. На сороковой забомжевал. А на полгода наступила зима… подъезды закрылись, в метро не пускали, отовсюду гнали какие-то молодые бугаи, подавали совсем мало, спать под Соловецким камнем стало зябко, а назад в зону ехать было не на что. Да могли и не пустить обратно-то.

Самсон долго мастерил длинную веревку с петлей.

Долго забрасывал конец на руку с факелом.

И к Рождеству повесился.

Но рука с факелом обломилась. Свобода в Россиянии была глиняной… а не медной, как в Заокеании. Всю медь с бронзой сдали в Ээстляяндию за ящик водки. Сдали бы и глину, но глину пока не брали. И потому Свободу отлили из глины, на совесть, целиком, и замазали купоросом.

Переломанного Самсона увезли в Склифасовского, где он и пролежал в коридоре два дня. На третий Самсона доставили в Бутырку, там он получил свой последний срок за покушение на свободу и демократию. Следствие установило, что Самсон Соломонов был скинхедом, на-цболом и русским фашистом. Улики были неопровержимы. Заодно ему пришлось сознаться в циничном нанесении тяжелых увечий в прошлом году двумстам азэбард-жанам, в изнасиловании трёх таджиков и в убийстве семи негророссиян африканской национальности. Учитывая мораторий в Россиянии на смертную казнь, узника совести приговорили по совокупности к пожизненному заключению и содержанию в лечебной камере смертников.

В заключительном слове на суде Самсон Соломонов горячо поблагодарил судей. И сказал:

— Да на хер мне сдалась ваша херова свобода!

Впрочем, Статуя Свободы недолго оставалась безрукой. Вскоре в одном из скульптурных заповедников отыскалось подходящее по размеру изваяние вождя мировой революции. Согнутой левой рукой Ильич поддерживал лопнувшую подтяжку. А правой, с зажатой в кулаке знаменитой ильичовской кепкой, он указывал путь к свободе и мировому коммунизму.

Идея с кепкой понравилась мэру. Академия Художеств дала добро и разбила под статуей группу фонтанов с рыбаками, рыбками и сценами из басен Крылова. Идя навстречу пожеланиям президент-гауляйтера. Свободу одели в длинную распахнутую на ветру чекистскую шинель, как у Дзержизмундыча. У Свободы должно было быть горячее сердце и холодные руки! Две руки! И потому…