Правую руку, что с кепкой, от Ильича отрезали и при-цементировали к статуе на Лубянке. Теперь довольны были все: и бабушки с гармонями да флажками, и беспокойные узники совести, и сочувствующие им сексоты.

Теперь Свобода имела законченный вид. А чтобы никто не сомневался в этом, подол её сарафана изукрасили цитатами из «Капитала», а на голову вместо дурацкого венца надели кивер с двуглавым орлом и рубиновой звездой.

На второй день после торжественного открытия Статуи, к ней стали приезжать новобрачные молодожены. Паломники ставили под Свободой свечки «во здравие» и «за упокой». И целые классы гимназий и колледжей принимались под её стопами в бой-скауты. На новообращённых тут же надевали синие майки с Перепутиным и надписью: «Верным путём идёте, господа!» Это было круто.

Самсон Соломонов мог гордиться. Он не даром просидел в лагерях и тюрьмах свою замечательную жизнь.

Первые полгода в Россиянии Стэн спал сном младенца. Проклятая девка не мучила его по ночам. Да и сколько можно! Ведь прошла целая вечность, мир стал другим… он почти старик. А она так и не дожила ни до старости, ни до зрелости, вообще ни до чего… Вспыхнула свечечкой и сгорела. Судьба!

В той дурацкой стране, где бравые парни морили вьет-конговцев, как тараканов, газами и ядами, была дурацкая пословица: «люди — песок». Кто считает песчинки?

В тот день они распилили последнюю русскую ракету, последнюю «сатану». Теперь родная Амэурыка могла вздохнуть спокойно и на самом деле послать пару десятков дивизий «морить тараканов» в Россиянии.

На распилку последней русской ракеты приехал рядовой второго класса генеральный президентий Россиянии. Стэн не мог не отметить его рвения, поощрил пакетиком жвачки, одобрительно хлопнул по плечу и назвал добрым парнем.

Он так и сказал вытянувшемуся в струнку, взволнованному Перекапутину:

— Гуд! Гуд бой! Слуши не туши!

Перкапутин зарделся и приложил руку к сердцу, будто трубы уже заиграли амэурыканский гимн. Сонмы генералов, маршалов, адмиралов и бригадных генералиссимусов восторженно зааплодировали — они и впрямь были в восторге, что столь важная VIP-персона отметила усердие их главноприказывающего командармиусса. Теперь и их самих ждали немеренные и несчитанные ордена, медали, звания, фуршеты… некоторых могли пригласить даже в Брюссель на брюссельскую капусту. Всю ночь несмолкаемо палили в россиянское небо салютующие пушки, гаубицы и мортиры из музейного фонда Эрмитажа. Ликовал и веселился освобождённый от ракет и всего прочего россиянский люд.

А Стэн не спал.

Он только на краткий миг смежил очи, провалился в чёрную бездну. Только на миг… но из этой беспросветной бездны выплыл горящий на бегу факел… обернулся… И Стэн увидел лицо своей жены. Она никогда не была во Вьетнаме. Её убили обколотые и обкуренные ниггеры в самой свободной и демократической стране мира. Убили просто так, за сумочку с пудрой и двумя зелёными бумажками… ни за что! Он убивал за свободу! за демократию! за идею! за право каждого поймать свою жар-птицу в свободном мире! А они… эти твари?

Она молча смотрела на него. И он начинал понимать всё: и про свободу, и про напалм, и про деда, который до последнего вздоха считал себя русским… Потом миг кончился. Стэна выбросило в явь. И он вдруг отчётливо ощутил, что цепь предательства бесконечна, что он лишь крохотное звено в ней, почти невидимое и неосязаемое… Каинов грех. Или ещё хуже. И вспомнилось нелепое пророчество то ли из Библии, то из комиксов, что проклят будет род предавшего мать свою до двенадцатого колена. Он начал загибать пальцы с деда. Потом сообразил, что лучше считать с себя самого… нет, эта условно круглая Земля столько не могла протянуть — и, значит, они прокляты до скончания веков.

Там, за окном, пушкипалили без устали и в небе было светло от гирлянд и букетов, и народонаселение в восторге подбрасывало вверх чепчики, американские флаги и пивные бутылки. Стэн долго всматривался в толпы на площади… нет, там не было хмуроликих че гевар, не было и Мининых с пожарскими… там не было даже вечно недовольного чем-то Мони Гершензона. Там вообще не было свидетелей. Там был вечный, нескончаемый праздник. Пир! Счастье и радость переполняли чумную Россиянии). Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю… Нет! всё не так! какой там бой! какое, на хер, упоение! Толпы народонаселения радостно упивались и ухохаты-вались. Есть упивание в пиру, и охерение в миру, наш председатель Жуванейтский, всё остальное — по \еру…

— Ну, шо, товарищи, процесс пошёл? — спросил пациент.

— Пошёл! — ответил ему санитар. Ткнул кулаком в жирный загривок и дал коленом под не менее жирный зад.

Пациент оказался болтливым и суетливым. Пока его вели по бесконечным коридорам клиники, спускали на лифтах вниз, он всё нёс какую-то околесицу про новое мышление, социал-демократию с человеческой образиной, консенсусы и пиццу. Плешивый лоб у него был подозрительно заклеен пластырем.