Кого и ныне любите,

Уж мною не любим.

Всё прошло далеким сном;

В беспредельном и ночном

Утонул, измлел, как снег,

Прежний брег…

Или наши корабли

Тихомолком вдаль ушли,

Вверя ветру вольный бег?

Поплыл брег,

Где — в тумане, за кормой,—

Ариадниной дремой

Усыпленная, жива

Жизнь-вдова,

Где — за мглистою каймой,—

Обуянная дремой,

Жизнь былая ждет, тиха,

Жениха…

Не из наших ли измен

Мы себе сковали плен,

Тот, что Временем зовет

Смертный род?

Время нас, как ветер, мчит,

Разлучая, разлучит,—

Хвост змеиный в пасть вберет

И умрет.

Любовь не знает страха,

И Бог наш — Бог живых.

Бетховена и Баха

В гармониях родных

Залетные отзвучья

Иных миров лови

И в снах благополучья

Другого не зови.

Игрою мусикийской

Над жизнью поднята,

Как пальма над Ливийской

Пустыней, ты — свята,

Поет родник гремучий

У жаждущих корней,

И шепчется летучий

О небе ветер с ней.

И птица не свивает

Птенцам уютных гнезд,

Где тяжкий созревает

Небесным хлебом грозд.

Но, Феникс, слыша шорох

Воздушного шатра,

На древо сложит ворох

Горючего костра.

На ткани жизни повседневной

Пробьется золотая нить,

Чтоб озарить весь строй душевный

И дальнее соединить.

Мелькнет — и вновь челнок выводит

Событий медленный узор,

И вновь концы с началом сводит

Судеб и воли договор.

И ткется доля роковая

В согласьи следствий и причин…

И гостья та, та весть живая,

Как дикий колос, чужанин.

Она безродна и случайна;

Как дар нечаянный — нежна,

Знать, сердце, — солнечная тайна

В основу ткани вплетена.

И, может быть, блеснет изнанка,

Как заревые облака,

Когда художница-беглянка

Прервет снованье челнока.

Солнце, сияя, теплом излучается:

Счастливо сердце, когда расточается.

Счастлив, кто так даровит

Щедрой любовью, что светлому чается,

Будто со всем он живым обручается,

Счастлив, кто жив и живит.

Счастье не то, что годиной случается

И с мимолетной годиной кончается:

Счастья не жди, не лови.

Дух, как на царство, на счастье венчается,

В счастье, как в солнце, навек облачается:

Счастье — победа любви.

Стоят пред очами сгоревшие лета.

Была моя жизнь благодатно согрета

Дыханием близким живого тепла,

Невидимым светом из глуби светла.

И счастлив я был иль щадим и лелеем,

Как тот, что помазан священным елеем,

Но должен таиться и слыть пастухом,

Слагающим песни в ущельи глухом.

Лишь ныне я понял, святая Пощада,

Что каждая лет миновавших услада

В устах была мед, а во чреве — полынь

И в кущу глядело безумье пустынь.

Я вижу с порога высоких святилищ,

Что вел меня путь лабиринтом чистилищ,

И знаю впервые, каким палачам

В бесчувственном теле был отдан я сам;

Каким причастился я огненным пыткам,

Чья память смывалась волшебным напитком,—

Затем, чтобы в тихом горении дней

Богач становился бедней и бедней.

И твой гиметский мед ужель меня пресытил?

Из рощи миртовой кто твой кумир похитил?