Тем, кто на пожертвования не сдавал, выступление смотреть не давали и от озера гнали в шею, чтобы глаза задаром не лупили. А только шила в мешке не спрячешь, все равно охотники на дармовщину по деревьям расседали и с шамбалайского хождения на воде пробу снимали.

Студню на дерево лезть не надо было, он с монастырского холма все видел и от этого в нервное потрясение пришел. Хотел даже пожертвования шамбалайцу отнести и тоже в рот ему смотреть, да Башка его просто отговорил: по шее стукнул и всю лишнюю нервность на время выбил. Только упадок душевных сил у Студня ничем поправить не могли, и помощи от него теперь никакой не было. На матрасе в подземье валялся все время, а как идти на лихое дело, так его ничем не поднимешь.

– Не могу я, – стонет, – без меня идите.

И одеялом обворачивается, носом в матрас.

Аншлаг его ногой пнул, потом Башка пнул, ругаются оба, а все бестолку.

– Мне, – говорит, – Черный монах все время снится. От стесанной морды уводит и к озеру ведет, по воде гулять.

– Нагулялся? – ухмыляется Аншлаг.

– Нет, – отвечает, – просыпаюсь, не доходя до озера. Не хочу я с вами идти, не могу больше!

Аншлаг с Башкой плюнут да уйдут, а вдвоем совсем не то уже, дело плохо клеится, и настроения для душегубства никакого. Только случайных встречных с таким настроением застращивать и карманы им освобождать.

– Совсем свихнулся, – злится Башка. – Что за вредное привидение, этот монах.

– А как же он стену клал? – спрашивает Аншлаг. – Я сам видел. Привидение так не умеет.

– Это тебе тоже приснилось, – говорит Башка и на стену по-волчьи смотрит.

А она с того дня, как Аншлаг со старичком разговаривал, не выросла больше ни на один даже кирпич. Пропал куда-то Черный монах. Может, правда приснился, думает Аншлаг, мозги обморочил совсем.

На следующее выступление шамбалайца Студень биноклем запасся, особо для этого с матраса встал и в город ходил. К вечеру на половине холма место устроил и сел ждать. А на том берегу опять стулья расставили, фонари прожекторные приладили, жертвующую публику рассадили, да прочих милицией разогнали. И тоже ждут, когда темнота совсем упадет и водоход-шамбалаец на воду загадочно взойдет.

Вот вечер стемнел, фонари озеро в беспорядке располосовали, а шамбалайца все нет. Жертвующая публика семечки в карман убрала, помолчала недовольно, а потом роптать начала со свистом и волнением. От беспокойства вывернули прожекторный фонарь и стали им по берегу рыскать, вдруг отыщется запропавший шамбалаец. Может, говорят, доисторическая монстра опять вылезла и его обжевала, а мы тут ничего не знаем.

А точно сыскался, живой, правда. Сидел на пеньке и вроде как в себя загадочно углублялся по своей религии. Публика тут немного шумность снизила и шамбалайцу почтение оказала, да не настолько сильное – фонарь-то ему прямо в загадочное рыло светил и быстро из углубления обратно вывел. Шамбалаец с пенька встал, к публике повернулся, пролопотал чего-то по-своему, а потом ладоши вверх развел и говорит:

– Сагатка!

По-ихнему – загадка, мол. То ли про монстру как-то узнал, то ли с водой сегодня что не так, а не то где в космосе неполадки, и выступления не будет, так все поняли. А только не понравилась никому эта загадка, и расходились с озера недовольные. Потом в городе малый мордобой с досады затеяли, отвели душу. А особо расстарались те, которые на деревьях места занимали и водоходного шамбалайца задарма смотреть хотели.

Студень больше всех расстроился, бинокль опустил и сидит, не уходит, в звезды глядит. Вдруг уши насторожил – плеск у берега раздается, бултыханье неурочное. Он бинокль опять к глазам приставил, темноту усилием воли проницает – доисторическую монстру страсть как хочется Студню рассмотреть, какая она есть.

А это совсем не монстра оказалась. Тень на воде небольшая колтыхается, чем-то там странным занятая, и все время с ног валится, оттого и плеск. Студень ближе к берегу подобрался и в кустах засел. А тень на воде еще бормочет чего-то, вроде недовольное. Тут Студень себя не удержал, выскочил, в воду ринулся и тень в охапку сцапал, назад тащит. А она брыкается и верещит, обратно в озеро рвется. Но не кусается, и то хорошо.

Выбрался Студень на траву и вместе с тенью брыкастой повалился, не устоял. А тут фонарь нашарил и зажег.

Так стояли против друг дружки на четвереньках и глазами моргали, пока в себя не пришли.

– Ты что тут делала? – сурово спрашивает Студень.

– Гуляла, – отвечает она и выжимает воду из косиц.

– А на ногах это что за ерунда у тебя?

А впрямь ерунда – вроде вытянутых надувных подушек на ремешках, а нога в лунке посредине пристегнута.

– Это? – она смеется. – Башмаки для хождения по воде. Я их у того хитрого шамбалайца стащила.

Студень опешился и от этого медленней думать стал.

– Зачем? – спрашивает.

– А чтоб не обманывал и по воде в них не ходил.

Студень башмаки водоступные вдумчиво разглядывает и не знает, что сказать. Одна невразумительность у него в голове с этими хитрыми башмаками.

– Так это вот что! – говорит наконец. – Ну и шамбалаец, такой-сякой! Вот, значит, какая у него загадочность. Так это ты ему выступление испортила? – догадался.

– Я, – кивает. – А не очень-то в этих башмаках удобно ходить, сильно неустойчивые, все время в воду сбрасывают.