— Ну то-то, — проводи-ка ее.

— Сичас, сичас.

Баба сняла с запечка маленький ключик и пошла впереди меня.

— Это она у вас заперта?

— Заперла я ее, родимый, чтоб собака как не вскочила к ней.

Актриса пошла к роженице, а баба так минут через пять вышла ко мне.

— Это барынька-то жена тебе, что ли, будет? — пытается.

— Жена, — говорю.

Пауза. Баба стала стирать фартуком стол, на котором остались крошки мерзлой московской сайки от нашего чаю.

— Давно женат-то ты?

— Два года.

— Ребятенки небось есть?

— Нету.

— Что ж так плохо стараетесь?

— Некогда, — говорю.

— В разъездах, что ль, все?

— Да.

— Ну, парень, на это время немного надо.

— Это, — говорю, — ты справедливо рассуждаешь. А ты вот скажи-ка, что вы за свиньи такие.

— Чем так свиньи?

— Да вот бабу-то мучите и никто пальцем не ворохнет. Ведь у вас есть бабы в доме. Я двое красен видел, — ты же за двумя станами не сидишь. Где баба другая?

— Это ее красна.

— И пряжа ее?

— Милый человек! что ты знаешь? Ничего ты, милый человек, не знаешь, — проговорила, вздохнув, баба.

— Точно, — отвечаю ей, — ничего я, миленькая тетинька, не знаю.

— В нашем-то звании все, миленький, вот так-то: молода да легка, так все «поди сюда», а затяжелела, так и милу дружку надоела.

— Вы по-древнему, что ль?

— Да по-древнему ж, по-древнему.

— Не венчаетесь?

— Нет, у нас этого нет, — у нас так.

— Федосеевцы?

— Как говоришь?

— Федосеевцы вы? — повторяю вопрос.

— Нет, мы как есть по-настоящему, по-самому по-древнему.

Бабы, да и мужики редко когда знают, какого толка держится их сословие. «По-древнему», да и все тут.

— Плохо ж, — говорю, — вам по вашему званию-то достается.

— И не говори!

Баба и рукой махнула.

— У нас, я тебе скажу, — начала она, садясь возле меня на диванчике, — мужик баловник, козел мужик, похотник. Он тебе бабу никогда не сожалеет. Никогда он ее не сожалеет. Редкий, редкий такой найдется, что своим детям родительницу почтит, как следует, а то вот так-то боли, мучься ребеночком-то (баба указала рукою за перегородку, из-за которой продолжались стоны и утешающие больную слова бесовской лицедейки), — мучься ими, — продолжала баба, — а ни воскормить ты свою детку, как следует, у себя не смей, ни дитем его не зови. Наша жисть, милый, бабья беда, в нашем в звании… Мужик, что ему? Одна плоха, другую найдет. Нашей сестры-то ведь довольно.

— А бабы-то семейские, — тихонько спрашиваю, — куда поразбегались?

— Кто куда глянул, — шепотом и с таинственной миной отвечала раскольница и потом, вздохнув, добавила: — Ты, парень, за это баб наших не ругай. Баба бы иная и вот всей тебе душенькой. Вот хошь ба и я — нешь мне хорошо видеть, что вон чужая, да и та жалится по ней. Нешь бы какая, разве змея, не похлопоталася, а то ну кто ба бросил свою сестру в такой муке-то, что может иная еще и на себя дождется? Никто ба не бросил. Милый ты человек! никто ба не бросил свою сестру, — все с большим и большим чувством искреннего сострадания говорила баба. — Сердце-то мое, может, тоже туда рвется, — она опять указала на перегородку, — да закон, закон у нас такой. А в своем законе всякий человек должен быть верен. Должен он сердце свое завсегда воздерживать — блюсти себя должон в своей вере.

— Какая, — говорю, — вера тут, чтобы людям помочь нельзя!

— Что ты! что ты! Господи Исусе Христе! Как какая вера?

— Это, — говорю, — дурак тебе какой-то наговорил.

Баба плюнула.

— Осатанел ты, молодец, право! Что это ты говоришь на святую веру христианскую? Ведь и сам ты небось какой ни на есть, да крещен, чай.

— Я не на христианскую, а на ту, что вот велит от больной бабы из двора бежать.

— А ты лучше вот что, — баба внушительно ударила меня рукою по колену, — ты старых людей послушай, что старые люди говорят. Они, миленький, больше нашего с тобой знают-то; жисть-то они ведут не нашу, что ни ступил, то согрешил. У нас теперь, я тебе скажу, есть духовник, старый, древний человек, отец Сигней. Далеко таки он живет, под сокрытием, знаешь, от псов-то от борзых, а только часто к нам наезжает. Так вот его послушай. Он все это тебе может рассказать. Ты вот говоришь, что хворых баб бросаем. Мы хворых не бросаем, а это скверна-то, скверна-то рожденная, так ее омыть нечем. В старину, как имели мы священство, не бросали, а теперь священства негде взять, — на небе оно, священство-то наше: венчать некому и молитвою от скверны рожденной очистить некому. Вот почему, голубь сизый, и обегаем скверны-то этой и не прикасаемся к бабе-то, пока она в скверне. На все, милый, свой закон есть: старики тоже не с ветру уставляли.

— Врет, — говорю, — ваш Сигней, я федосеевщины, вашего-то согласия много видал, а нигде этого не слыхивал.

— Везде так, везде. Ты и не спорь. Скрозь так по селам. Точно, не хочу спорить, может быть, и есть такие, что не блюдутся, где наставник плох, или новшестна тоже зашли, ну а у нас ни Боже мой! У нас насчет этoгo строго.

— Да кто ж у вас бабит-то? — спрашиваю. — Церковные, что ль?

— Больше церковные, а то есть тоже и из наших, только уж такие бабы, совсем, значит, отдельные, потому хорошая баба, у которой свой притул где-нибудь есть, на это дело не пойдет.

— С чего ж не пойдет?

— Ну зазорно, — сам ты посуди, ни есть с тобой никто не станет, ни к молитве тоже опять не допускают. Посуди сам, хорошо это бабе-то этой?

— Кто ж у вас тут бабка, за которой послали-то?

— Есть такая.

— Молодая?

— Молодая баба.

— Из ваших?

— Наша, таки притоманная наша.

— Как же она пошла бабить?

— А так, грех на нее такой был, ну и плохо ей пришло, она и согласилась бабить.

— Гулящая, что ль, очень была?