Выходит, что учебники надо печатать с книг князя Владимира. Да будет сооружена русская грамматика, арифметика, история и география 988-го года! Ну, помилуй Бог, если б такие антики существовали, а доказать, что их не существует, было не совсем легко. «Как, говорят, быть не может, чтобы за такие благочестивые времена, да наук высоких не было. Сомневаемся. Ну хоть иосифовскую грамматику».

— Ее, — говорю, — в пять лет ребенок не выучит.

— Пусть, — это ничего, лишь бы верно знал.

— Да и верно знать не будет.

— Отчего не будет? Вы вон «тебе»-то как написали?

— А так, как вы написали, никто писать не станет, и пойдет, значит, у вас одно письмо, а у нас другое.

Но о том, что говорится насчет сущности учения, я расскажу позже, а теперь о средствах школ.

Нашли, что средств этих негде взять, если, например, здесь, в Петербурге, не соединиться для этого дела всем людям древлего благочестия воедино. Мне удалось доказать, что это удобно, ибо древние книги у всего почти раскола одни и те же, а катехизису можно учить при моленных, стало быть, разномыслить будет не над чем. Согласились, что это так, что разбитым раскольникам одно средство — заводить общую школу, а не дробиться по каждому толку. Началась речь о том, где быть школам? Единогласно выражено желание иметь школы при богадельнях. При какой же богадельне? Спор. «Мы лучше, нет мы лучше, мы правильней!» Поморцы говорят: «мы за власть Бога молим, и власть нам больше благоволит», а федосевцы отвечают: «и мы власти не сопротивники».

До полночи протолковали и ни на чем не решили. Положили завтра сойтись у О—го, куда будет приглашен и Е—в, глава и командир всех петербургских федосеян. Собрались. Опять толки, споры о превосходстве в глазах правительства и т. п. Наконец дело ступило на свою ногу: заговорили о средствах. Как ни вертели, выходило, что нужно соединиться и заводить общие школы. Но как тут участвовала одна, так сказать, интеллигенция, а решить дела без стариков невозможно, то решили собрать стариков и при них изложить все по порядку.

— Болотные не пойдут, — замечает один из поморцев.

— Не пойдут.

— И наш отец не пойдет, — подсказывает федосеевец.

— Кто же у вас тут отец?

— Старик, простец, хороший человек.

— У них солдат отцом, — иронически замечает поморец.

— Ну так что ж, что солдат! Солдат был, а нынче не солдат.

— Только не перессорьтесь, господа.

— Да, надо держаться честно.

— Мы уступить не можем, — опять говорит поморец. — Они в религиозном (sic) с нами не согласны: они за царя не согласны Бога молить.

— Ну вот, — говорю, — как же вам совещаться? Начнете за здравие, а кончите за упокой. Вы уж одного вопроса держитесь.

— Нельзя этого-с. Они за царя Бога не молят.

— Молим, неправда, молим.

— Как вы молите? Ну как молите?

— Как умеем.

— А! как умеете. У нас молитва законная. У нас теперь 19 кафизьма: «Тии спяти быша и падоша, мы же возстахом и исправихомся. Господи, спаси Царя и услышины в онь же день аще призовем тя». А вы кафизьму-то эту как читаете?

— Как? — растерянно проговорил федосеевец.

— А! как? Никак вы ее не читаете.

— Полноте, — говорю, — господа, ведь не о том у вас вопрос.

— Нет, уж позвольте. Теперь мы тропарь опять поем как положено: «Спаси, Господи, люди своя и благослови достояние свое, победы Царю нашему на сопротивная даруй и своя сохраняя крестом люди», а у вас что?

— Что? — опять переспрашивает разбитый федосеевец.

— У вас «Спаси, Господи, люди своя и благослови достояние свое, победы дая рабом своим и своя сохраняя крестом люди». А «царя» куда дели? Себе победу-то молите, а не царю.

— Мы никакой победы не молим.

— Не молите!

— Не молим.

— Полноте, — говорю опять, — полноте, господа, ведь об этом отцы и деды ваши спорили, да ни до чего не доспорились. И разве ловко такой вопрос заводить на сходе, куда еще и меня и моего товарища пригласили. Ведь все же мы люди чужие.

— Истинно? истинно так! — схватился федосеевец. — Вот так-то они и всегда. С ними о деле, а они все на этот пункт. Известно, нам на этом пункте нельзя с ними спорить. Мы царю не сопротивники и всего ему хорошего от Бога желаем, ну, а спорить о чем? Как наши деды молились, так и мы молимся. Мы помянник читаем и за всех, и за врагов даже, а если там есть слово за всех, так, стало, мы и за царя молимся.

— А слово-то «царю нашему» зачем выбросили?

— Ну, да а вы зачем не поете: «благоверного царя нашего», зачем не поете: «твое сохраняя крестом твоим жительство»?

— Это ничего.

— А, ничего! Как вам, так все ничего.

— Мы все же молим.

— И мы молим.

— Позвольте, господа, — вмешивается павловец, — можно таперича ведь и так молиться; вот, например, наша помянная молитва из следованного псалтыря: «Помилуй, Господи, державнаго царя нашего, и его великую царицу, и благородныя их чада, и все сродство, и весь синклит, и вся князи, и боляры, и всех иже во власти сущих, и все воинство. Огради миром державу их, и покори под нозе их всякаго врага и супостата, и глаголи мирная и благая в сердцах их о церкви твоей святой и о всех людях твоих, да и мы (с особенною расстановкою произносит павловец) в тишине их тихое и безмолвное житие поживем во всяком благоверии и честности». Вот и богомоление, — какого еще лучше желать надо?