Тот первый сон любви неопытной, беспечной!..

Осенний день. В лесу — все мертвенно и пышно:

Ни томной иволги, ни зябликов не слышно.

И как в дому, людьми покинутом, полна

Чего-то грустного лесная тишина.

Порой волнуются дрожащие осины,

И солнце заблестит, и листья зашумят,

Как в летний день, но миг — и желтые вершины

Вновь успокоятся и сразу замолчат.

Не пролетит пчела над цветником унылым,

В аллеях падают увядшие листы

И блещут в сумраке, подобно златокрылым

Июльским бабочкам. Как алые цветы,

Два мертвых листика трепещут и краснеют

На голых сучьях. Дождь и карканье ворон,

Солома влажная на избах, небосклон

Туманный… озими лишь ярко зеленеют.

На даче холодно, и потолок течет,

И печки скверные дымят, из окон дует,

И даже булочник возить перестает

Свой хлеб, и тетенька на скуку негодует…

В тревоге девочки, — в гимназию пора.

Из ранца вынули учебник запыленный

Сегодня свой урок твердят они с утра:

Знакомый переплет, оборванный, зеленый,

С воспоминанием о страшных, злых глазах

Учителя, опять на них наводит страх.

«Лакедемоняне в бою при Фермопилах…» —

Выводит Таточка унылым голоском,

Зевая, морщится и лижет языком

Свой пальчик розовый, запачканный в чернилах.

Но вот уж ломовой приехал. На возу

Навален всякий хлам: там сундуки, игрушки,

Ногами вверх столы, матрацы и подушки,

И клетка с петухом у кучера внизу,

А в самой вышине, как символ дома, яркий

Блистает самовар в объятьях у кухарки.

И с высоты кричит она вознице: «Эй,

Смотри-ка, моего корыта не разбей!»

Собака, хвост поджав, должно быть, в мыслях грустных,

Сидит: увы! пора голодная придет,

Не будет ей костей, не будет корок вкусных.

А дворник, шапку сняв, двугривенного ждет.

С бутылкой молока, закупоренной тряпкой,

Одета в серенький поношенный бурнус,

Но с очень яркою, оранжевою шляпкой,

С подвязанной щекой (осенний дачный флюс),

Хлопочет тетенька и между двух картонок

В коляску бабушку старается втолкнуть.

Слепая, бедная старушка, как ребенок,

Покорна. Все теперь готово. С Богом — в путь!

Но Даша сердится и хочет верх коляски

Поднять: «Что если дождь? не думает никто

О детях!..» В шарфы, плэд, потом башлык, пальто

Она их кутает. Им душно: только глазки

Блестят… Поехали. Уж церковь — за холмом,

Вот роща, где грибов так много, вот паром…

Вдруг тетенька кричит в отчаянье: «Забыла!..

Ах, Боже мой, назад!.. Забыла башмаки!..

Я сбегаю: ведь здесь — недолго… пустяки!..»

Но Даша, полная воинственного пыла,

Вступает в спор, — она ликует больше всех,

Злорадствуя… И крик, и шум, и общий смех…

С улыбкой Таточка на все глядит практично,

И ей на даче ли, в Москве ли — безразлично.

Из хрестоматии французской наизусть

Твердит она урок. А Нате жаль природы,

Прогулок и грибов, и солнца, и свободы!

В задумчивом лице — недоуменье, грусть,

Как будто бы вопрос, зачем в глубокой думе

Так сумрачен и тих — там, на краю небес —

Волшебно-золотой и все же мертвый лес,

Зачем уныние — в поблекшем поле, в шуме

Осенних непогод, и в тучах, и во всем?..

Сердечко бедное в ней чутко встрепенулось, —

Кто знает, может быть, предчувствие проснулось

Того великого, что смертью мы зовем?..

Мне страшно на лицо читателя взглянуть:

«Где собственно герой, завязка, в чем же суть?

И как печатают серьезные журналы

Подобный вздор!.. Какой упадок небывалый!..»

Минутку погоди, мой строгий судия,

Не горячись: ты прав! Мы — слабы, мы — ничтожны.

Все эти новые поэмы — невозможны;

В них скука царствует! Но разве жизнь твоя,

Читатель, веселей? Ты умываешь руки

Во всем, но кто, скажи, виновник этой скуки,