Желябовский Валерий Васильевич
Шрифт:
* * *
…Словно кто-то негромко окликнул и коснулся меня, — и исчез… Над верандою – ворох пониклых черных листьев – до звездных небес. Как он скромно ушел, как неслышно, — нашумевший, ярившийся дождь… Сад охвачен глубоким затишьем, — верный знак, что уже не уснешь. Только каплет – то вроссыпь, то редко, то стеклянно, то глухо звеня — на весу онемевшая ветка… Кто же это окликнул меня? * * *
Тени порхают, легки. Бабочки плавают сонно… Женщины вяжут венки около бывшей часовни. Тропкой заросшей пройду ветхих дерев анфилады. Странно, что в этом саду целы кресты и ограды. Странно, что цел этот сад, мир этот — вместе со мною, эти венки, что трещат яркой бумагой цветною… * * *
Разомкнутся обьятия сами собой… Словно в темные тихие воды в сон войдешь… И внезапно отпрянешь. Ну что ты, — спи, усни. Я с тобой. Стоит только помедлить, как в темной воде что-нибудь да увидится. И непременно, обязательно то, что всегда и везде — наяву и во сне — сокровенно. Проясняется. Словно всплывает. И ждет. Не зовет и не манит. О, если б манило! И рванется, забьется душа… и солжет: Знать не знаю, мол, что это было… * * *
Какой денек! Как томно от вешнего тепла… А знаешь — я ведь помню: вот здесь река текла. Метелки иван-чая да островки осок… Такая небольшая — почти что ручеек… Как в воздухе нагретом дрожало дно под ней. Вот здесь. На месте этом. На памяти моей. То лепеча бессвязно, то принявшись журчать, текла река… Прекрасно, должно быть, умирать и свято верить: речка, лес, и гора, и дол — все это будет вечно. Лишь ты один ушел… В МУЗЕЕ
Черепок ли амфоры разбитой, где когда-то булькало вино, или нос безвестной Афродиты — не поймешь. Да и не все ль равно? Но порою тянет нас смотреть на бесцветные обломки эти, из которых жизнь ушла, — и смерть выветрилась за тысячелетья… * * *
...письмо шевельнется в руках часы застучат. В перестуке от "тик" - десять лет - до "так"... "Возьми себя в руки". а между прочим - когда пальто надеваешь - по крыльям тоскуют руки... "Да. И все-таки - будь сильным". Давай помолчим - пока не перестучало сердце поздний дождь, запахший слегка снегом... детством... * * *
…Только видеть, не сознавая, только слышать, как время идет в ритме утреннего трамвая, прозвеневшего за поворот. Бьющий свет, голубая пропасть, лист, провисший в раствор окна. Удивительная способность — пробудиться, встать ото сна. Безымянно, еще не зная, кто ты – отрок или старик… Глубь небесная. Даль земная. И последний, и первый миг. * * *
Когда это землю печаль обуяла? Ведь только что ясное утро стояло, лучась и сияя, — когда я свернул за угол, и дверь отворил, и шагнул во тьму коридора, в кишку перехода, в клетушки контор через толпы народа, в цеха, в мастерские, в вагоны, в салоны, и в храмы, и в залы, и просто в притоны… сквозь надписи: "Стой!" "Не входить!" "Осторожно!" сквозь судьбы, которых постичь невозможно, все выше под крышу, все ниже под землю, все глубже во что-то, чего не приемлю, ломаясь в кривых зеркалах, — и ломая, вконец одуревши, но все понимая, и помня как следует только одно: здесь должен быть выход, хотя бы окно, — туда, где высокое утро, звеня, стоит себе, ждет не дождется меня… * * *
Колыбельная №2
Я не знаю, кто стучал потому что не открыл. Я томился и скучал, носом духа землю рыл. И земля, как пух легка, вдруг явила червяка. Я сказал ему: пошли, порыбачим на мели! Есть местечко у излучины, там, где рыбы не изучены: под корягой там храпит чудо-юдо рыба кит, рыба-солнце — только тронь — обжигает как огонь! И загадочно бледна ходит рыба там луна. Звезд морских вокруг не счесть, — в общем, много чего есть! Но ответил червячок: "Успокойся, дурачок. Ну подумаешь — пришли, ну подумаешь — стучали. Может, тоже на мели, может, тоже заскучали. Кто сказал тебе, балда, что стучится лишь беда, что стучится только горе, только крайняя нужда?! Что ты взвился? Что ты сник? Выше голову, старик!" Закопал я червяка. Пусть живет себе пока… Поезд на юг
Вот и отстали осенние тучи. Степь до вечернего неба ясна. ...и говорит, говорит мой попутчик длинно и сбивчиво, будто спьяна. Трезв он. И с ним ничего не случилось. Просто дорога его повела. Просто забывчиво сердце забилось, радость проснулась, беда ожила. Что там ему нагадала цыганка? Что наказала, прощаяся, мать? Жизнь помахала рукой с полустанка и не вернуться. Не поцеловать. Будто припомня забытые сроки он не со мною — со степью сквозной, с небом вечерним, где куст одинокий неопалимой горит купиной…