Желябовский Валерий Васильевич
Шрифт:
* * *
Ничего у моря не прошу. О разбитом не грущу корыте. По привычке, а не из корысти прошлое как гальку ворошу. Думал - помню. Вышло - позабыл. Память высыхает, а не тонет. Неужели был он голубым - камешек, обсохший на ладони? * * *
…А где-то далече, где пусто и глухо, с ночной остановки, что мне не нужна, ворвется с клубами морозного пуха разгневанный голос: "А он!.. А она!..." Расправятся крылышки двери трамвайной, вагон полетит, то скрипя, то звеня. А кто там, а что там — останется тайной. Там что-то случилось, да нету меня. Как будто прогоном пустым и холодным вздремнул, отключился. Не сообразил. Меж тихим покоем и громом господним удачно проехал — и руки умыл… * * *
(В ночь на 21 июня 1987 г., после смерча)
Последних капель звон стеклянный. Отдельно каждая слышна. За смертным ревом урагана — такая в мире тишина… А за окном, в провале черном, осветят фары иногда деревья, вырванные с корнем, свисающие провода. И слепо тычешься по кругу, чего-то ищешь, кроя вслух хлам, подвернувшийся под руку и опротивевшие вдруг — не грозы, нет, — свои же речи о красоте и мощи гроз, и эти праздничные свечи, — других-то в доме не нашлось… * * *
Запоздалая нежность к зверью, над травою простертые руки, — холодят они душу мою, будто вещие знаки разлуки. Долго спрашивал я тишину, что там выпадет — чёт или нечет? Только кровь свою слышал одну. Кровь — она шелестит и щебечет. Друг далекий! Сквозь стену огня, на высотах своих безвоздушных, — как помянешь, коль вспомнишь, меня, — с примиреньем? С тоской? Равнодушно? Подивишься ли доле моей — пить из рек, не бояться молчанья, трав касаться, смотреть на зверей, всё не верить, что это — прощанье… * * *
Памяти Перестройки
Еще не чернеет накатанный лед, на давнем снегу перемен не заметно, но солнце сияет весь день напролет! Ты думаешь, это проходит бесследно? Кому-то вперед невтерпеж забежать, а кто-то хотел бы вернуться обратно, но воздухом этим нельзя не дышать. Ты думаешь, все это безрезультатно? Что будет с тобою, что будет со мной — гадалка гадает, а время исполнит. А сердце, быть может, всего-то и вспомнит весеннее небо над зимней страной… На завалинке
Говорят, коротким будет лето. Осень будет долгой, говорят. Что ж, порой случается и это да еще по многу раз подряд. Вьется локон, гребню не послушный, лечь на прежне место норовит. Говорят, была такая служба — слушать, кто да что там говорит. Ты да я, да нам какое дело, если повернет на холодок. Мы с тобой всю жизнь молчали смело глядя вдаль, на северо-восток. Светит солнце, припекает темя. Рот разинь — забудешь и закрыть. Тут и скажут, что опять не время ничего такого говорить! Июнь 1987 г.
Патруль
Грянул гимн... Последняя нота словно пар взошла в небосвод. Только в гулких улицах кто-то ходит, бродит, спать не идет. Выпил. Или - того немного. Может, ищет еще вина или женщину. Или бога. Пусть. Не тронь его, старшина. Душно. Черный полог разодран длинной вспышкой, и медлит гром... Пусть побродит, а там посмотрим. Если что - не уйдет. Возьмем. * * *
У соседа — пир горой. У него в гостях соседка. Две поллитры, хлеб сырой да раскисшая конфетка. А соседка — первый класс. Жрет вино и в ус не дует. До зимы в палатке "Квас" как-нибудь перезимует. Она мало говорит много в жизни повидала и во рту ее горит зуб из желтого металла. "Слышь, сосед, не купишь эту? Ставь полбанки, — отдаю! Мне от баб спасенья нету. Может, я их мало бью?" И они хохочут оба этой шутке. А в глазах — не веселье и не злоба — что-то буйное как страх… * * *
Под землею светло и сухо под землей — ни ветра, ни ливня. Дальний гул касается слуха да томится дух неизбывно. И бежишь — словно гонит кто-то — эти сто шагов или двести по подземному переходу: всё ли, Господи, там на месте?.. * * *
Едва одолевший крутую тропу (хотя не такая она уж крутая) кляня и себя, и свою похвальбу вползешь на вершину и воздух глотая затихнешь… И с бьющимся сердцем не в лад душа причастится такого покоя что вдруг без досады посмотришь назад — на это свое восхожденье смешное… Бештау. 1990-е.