Вечером он уже предчувствовал близость крупных неприятностей.

Но не проглядывает ли здесь просто его душевная слабость? Упрекая себя в этом, он заснул.

Во сне, на всякие лады, ему снова мерещился инспектор. Зберовский спал, и ему было совершенно невдомек, что где-то, версты за три от города, из-за него замедлил ход товарный поезд. Это было возле будки путевого сторожа. Фонарь сторожа ясно светил зеленым огнем, а поезд все-таки приостановился.

— Захар Пантелеймонович, ты? — окликнул с паровоза машинист.

— Покамест я, — ответил сторож.

— Поди сюда поближе.

Нагнувшись сверху, всматриваясь в ночную темень, машинист передал сторожу запечатанный конверт. Сказал полушепотом:

— В Яропольск снесешь. Там учитель Григорий Зберовский. Понятно все? Исполнишь?

— Исполню. Все понятно.

— Будь здоров! — и машинист тотчас же взялся за регулятор.

Глухая осенняя ночь. Под окнами Зберовского залаяли собаки, две — злобно и визгливо, одна — как бы нехотя, басом. Издалека опять донесся гудок паровоза. Зберовский услышал гудок. Подумал сквозь сон: по рельсам, по которым он приехал в Яропольск, идут поезда. Мчаться бы сейчас по этим рельсам прочь отсюда — забыть инспектора и яропольскую гимназию!

С тех пор, как он был на Харитоновском руднике, прошло уже четыре года с небольшим.

Тогда, вернувшись в Петербург, он ждал — не мог дождаться осени. Мечтал о встрече с Зоей. Наверно, ей пришлось так много пережить после страшной катастрофы в шахте! А думает ли она о нем? Зберовский верил: конечно, думает — как он о ней. Она же знает, что он ее поймет, как никто не способен понять, что она для него — единственная в мире…

Но плохая встреча у них вышла в Петербурге после Харитоновки.

Зоя удивилась: «А, это вы, оказывается? Ну, заходите, заходите!..» От ее первых слов на него сразу повеяло холодом.

У нее была большая, хорошо обставленная комната, вовсе не похожая на студенческие кельи мансарды. А сама она выглядела не такой, как он представлял ее себе все лето: вместо гладкой прически у нее коротко остриженные волосы; на ней теперь нарядная блузка и юбка и лакированный кожаный пояс.

Он сидел молча — она сидела и молчала. Смотрела на него отчужденно.

Наконец он взмолился:

— Ну, что вы так, Зоечка?!

Она повела плечами, отвернулась. Начала рассказывать каким-то равнодушным тоном, глядя в сторону: свои медицинские курсы она оставила, но принята уже на Бестужевские, на словесно-исторический факультет. По правилам Бестужевских курсов, ей надо жить или в общежитии курсов или у родственников. В Петербурге у нее родственников нет. Придется неизбежно — в пансион Бестужевки. А жаль. Вот эту меблированную комнату она снимает с прошлого года. Очень к ней уже привыкла…

— Почему вы ушли с медицинских?

— Так, — ответила она и снова замолчала.

Зберовский еще не чувствовал безвозвратной потери, но был встревожен. Зою точно подменили. Он недоумевал: что могло случиться с ней, что повлияло на ее отношение к нему?

— А что теперь на руднике? — спросил он. — Как Иван Степанович?

С этого момента, собственно, между ними и произошел разрыв.

Зоя сказала — не повышая голоса, с каменным лицом: ей вообще удивительно, зачем он к ней явился. А про Ивана Степановича ему не следовало бы спрашивать. Какое ему дело до Ивана Степановича!..

Зберовский встал. Побледнел.

— Зоечка! — спустя несколько секунд воскликнул он испуганно и с укоризной. — Подумайте: вам не стыдно это говорить?

— Вам должно быть стыдно! — Зоя тоже поднялась. — Вы знали, какой тяжкий крест нес Иван Степанович на руднике. Жизни не жалея, бросился в удушливые газы для спасения рабочих. Сейчас Иван Степанович под судом. Тюрьма ему грозит. И когда он был отравлен, без сознания — в день, когда разразилось несчастье, — что вы нашли в своей душе, кроме осуждающих, враждебных слов? Этого я никогда вам не прощу!

Много времени продолжалась мучительная для него немая сцена: они стояли оба и глядели друг на друга, Зоя — в недобром порыве, Зберовский — ошеломленный услышанным.

Чуть-чуть придя в себя, он начал:

— Да вы хоть постарайтесь вникнуть. Ведь это же не просто — я хочу вам объяснить все по порядку…

— И не намерена вникать! И не желаю ваших объяснений! И разговаривать нам с вами не о чем!..

С непереносимой горечью на сердце он взялся за фуражку:

— Ну что ж, пойду.