— Я бы предпочел называть вас Наджакмал.

Она кивнула. Ее взгляд уже не был таким обжигающим, как прежде.

— У нас мало времени. Ты готов?

— Я не знаю.

— Мои сыновья не рассказали тебе, что потребуется?

— Ваши сыновья? — Оуэн резко повернулся, его гордость была уязвлена. — Диего?!

Покрытый шрамами туземец робко пожал плечами.

— Как я мог тебе сказать — ты бы все равно не поверил. Среди вашего народа женщины не имеют силы. Они не могут говорить с богом облаченных в черные одеяния священников, они не могут говорить с королями и генералами, возглавляющими армии. Даже среди моего народа в Заме и Мериде женщины значили меньше, чем мужчины, еще до прихода испанцев. Лишь те из нас, что все еще живут в джунглях, знают, что самка ягуара сильнее, самка орла больше, а укус самки змеи несет в себе больше яда.

— И ваша мать?

— Воплощает в себе все эти качества. — Диего широко улыбнулся, показав белые зубы. На его лице появились любовь и глубокое благоговение. — Когда она говорит, мы слушаем. И мы даем ей то, в чем она нуждается.

— Конечно. — Оуэн повернулся к Наджакмал, снял воображаемую шляпу и поклонился.

Даже Фернандес де Агилар не сумел бы это сделать с большим изяществом. Сейчас он лежал на земле у их ног и тяжело дышал. Оуэн опустился рядом с ним на колени и взял руку своего спящего друга, чтобы все вспомнили, зачем он сюда пришел.

— Быть может, теперь вы мне скажете, что нужно сделать, чтобы исцелить моего друга?

Женщина-ягуар, подобно кошке, трижды обошла вокруг него, а потом опустилась на колени с другой стороны от де Агилара и приблизила к нему свое лицо. Глаза Наджакмал засияли светом луны, ослепляя Оуэна.

— Ты можешь зажечь огонь, Седрик Оуэн, хранитель голубого живого камня?

На этот вопрос он мог ответить.

— Я умею зажигать костер с тех пор, как мне исполнилось шесть лет.

— Тогда зажги его сейчас.

— Диего уже…

Она покачала головой, и на ее губах появилась суровая усмешка. Он повернулся и увидел, что Диего растоптал остатки дымящихся углей.

— Ты хранитель голубого живого камня. Ты должен разжечь огонь сам.

Наджакмал увидела, как он потянулся за своим огнивом и трутом, и вновь покачала головой, протягивая ему лук со спущенной тетивой и обгоревший прут, которыми туземцы разжигали огонь. Седрик Оуэн никогда прежде ими не пользовался.

— Нет, не здесь, а там, — сказала Наджакмал, указывая на нужное место, — Над огненным кругом мозаики. Именно там ты должен зажечь свой живой огонь.

Под суровыми взглядами Наджакмал и трех ее сыновей он сел на корточки и вставил прут в тетиву лука, стараясь повторить ловкие движения Диего.

Никто из них не стал смеяться, за что он был им благодарен. Оуэн потел и ругался, раз за разом перехватывал тетиву лука, проклинал все на свете, но, когда садящееся солнце осветило край пирамиды, ему удалось извлечь тонкую струйку дыма, а потом он заметил, как расцветает крошечное пламя, начинает жадно пожирать волосы на его склоненной голове, а также мелкие кусочки сухого мха и травы, которые он осторожно подкладывал в огонь. Оуэн испытал невероятное удовлетворение, поскольку успел забыть детскую радость овладения новым умением.

Дым от костерка был полон ароматами джунглей. Глаза Оуэна начали слезиться. Диего и его браться собрались у него за спиной, откуда дул легкий ветерок. Под защитой их тел пламя наконец начало набирать силу. Казалось, желтые плитки мозаики приняли огонь в себя, и теперь пламя пылало глубоко в земле и на вечернем небе.

В какой-то момент огонь стал ярким, словно тускнеющее солнце, и Диего наклонился через плечо Оуэна и вложил в его руки пучок травы и листьев.

— Сожги это. Выпей дым.

Пучок ярко вспыхнул и загорелся высоким голубым пламенем, цвета живого камня. Дым получился тонким и едким, он скользнул в его горло, наполняя сердце и растекаясь в груди, согревая и делая легким, поднимая к небесам. Он пил и пил, а когда дым кончился, Оуэн об этом пожалел.

— Встань. Смотри. Слушай.

Он встал. Он смотрел. Он слушал мир, в котором каждый вздох каждого животного в джунглях становился ему понятен, словно его уши всю жизнь были забиты ватой и открылись только сейчас.

Со всех сторон доносилось пение разноцветных птичек, чистое, как звон хрусталя; слева и высоко над головой он услышал шелест крыльев бабочки, подобный шуму оперения летящего ворона; он слышал шорох чешуи ползущей по стволу дерева змеи.

И еще Оуэн понял, что прежде его зрение было крайне примитивным. Раньше он думал, что джунгли ослепляюще радужны. А теперь он видел оттенки цвета внутри оттенков и был действительно ослеплен. Он мог бы навсегда потеряться в единственном лучике света, отразившемся в глазу птицы, в прожилках свисающего листа или в бесконечных плитках мозаики, которые уже воспринимал как единое целое, как живой образ, затаивший дыхание перед концом мира.