Ничего подобного во взгляде Данилы даже не ночевало. Это несоответствие между внутренним и внешним поразило ее до глубины души.

– А мы что, кого-нибудь ждем? – спросил он деловито, чем окончательно разрушил впечатление от грустного музыкального фрагмента.

Лидия Альбертовна надела на концерт лучшее платье, она никогда не злоупотребляла косметикой, но сегодня задумчиво разглядывала себя в зеркале, будто видела в первый раз, подумывая о том, что хорошо бы заняться внешностью, привести себя в порядок, купить тени или, возможно, новые духи. Тем более что маленький флакончик, некогда подаренный ей мужем, подходил к концу.

В фойе собрался цвет чердачинской интеллигенции, пары ходили по просторным помещениям, переполненные ощущением собственной значимости, звери в условиях естественной среды обитания – вон те – пара страусов, эти – чета горделивых павлинов. Лидии Альбертовне стало смешно и жарко.

Музыка чердачинских композиторов, исполняемая в первом отделении, оказалась вычурной и занудной. Народ мучился, слушал невнимательно, ждал второго отделения с проверенными номерами из классики. Лидия

Альбертовна увидела, что Данила достал из сумки наушники и переключился на содержимое своей кассеты. "Странный он", – подумала она, разглядывая музыкантов, отчаянно трудившихся над исполнением местных опусов.

В антракте они купили сока и тонкие, почти прозрачные бутерброды с копченой колбасой. А потом да, настала пора Чайковского, чьи взлохмаченные чувства целиком захватили Лидию Альбертовну и унесли ее в полную непроницаемость. Она так сосредоточилась на переливах скрипичных, удачном сочетании их с духовой группой, что совершенно выпустила Данилу из виду, а когда вновь осознала, что сидит в концертом кресле, увидела: спутник ее отчаянно скучает.

– Романтизм, сентиментально до пошлости, приторно, да? – изрек он.

Впечатление от Чайковского оказалось смазанным, словно со всего размаха она ухнула в глубокую яму, музыка показалась ей будничной и серой, лишенной всякого смысла, расползающейся в разные стороны, наподобие старой, поношенной тряпки.

– Ничего, ничего, бывает, – сказал Данила, точно услышал ход ее мыслей, и, словно приободряя, взял за руку.

В первый раз! На людях!

– Не слушай, о, Изольда, этих голосов, – склонил он к ней голову и жарко зашептал на ухо: – Не пей настойки из фиалки и любистка…

Лидия Альбертовна попыталась вновь сосредоточиться на музыке, но та утекала сквозь уши, а мысли скакали, как теннисные мячики. Внезапно где-то в передних рядах произошло странное движение, более активное, чем это полагается слушателям на концерте. Немолодая женщина, застигнутая эпилептическим приступом, начала сползать с кресла, пока не упала гулко на пол и не затрясла аккуратно уложенными волосами.

Рядом с ней засуетился, выказывая чудеса изобретательности и ловкости, сосед (спутник?). Люди недоуменно стали озираться на больную, многие отвернулись от сцены, на которой музыканты, сливаясь с огромными звучащими массами, боролись с нахлынувшим, точно в шторм, крещендо.

Сначала Лидия Альбертовна не поняла, что случилось, испугалась, увидев отчаянно стоптанные каблуки как обратную, тщательно скрываемую сторону жизни, задравшееся платье и трясущуюся в беззвучном приступе голову. Слезы подобрались к самым глазам, ей вдруг захотелось сорваться с места и выбежать, но она взяла себя в руки, ближе пододвинулась к Даниле. И он тоже, тоже прижался к ней в ответном движении, такой близкий, такой родной.

– Ничего, ничего, это эпилепсия, сейчас, Изольда, это пройдет, главное, чтобы она не прикусила язык, чтобы не прикусила язык, да, – начал успокаивать ее Данила, и она поверила, успокоилась, распрямила сжавшуюся от напряжения душу, посмотрела на сцену, где как ни в чем не бывало скрипачи синхронно вытягивали смычки, а дирижер потрясал суховатыми желтыми ладонями, как у пугала, торчащими из накрахмаленного фрака.

Что-то произошло в этот миг, и музыка с новой силой наполнила ее, разлилась внутри теплым нектаром, словно она погрузилась в море кипяченого молока, убегающего из эмалированной посудины. И она закачалась на ее, музыки, невидимых волнах и поплыла, краем глаза отмечая, что Данила также оказался увлечен этими разгоряченными раскатами, как и она, плывет, плывет с ней рядом! И она вспомнила стихи, которые он прочитал ей накануне, из очередной зачитанной книжки, странные, тревожащие, пугающие подсознание строки.

Черная влага истоков мы пьем тебя ночью мы пьем тебя

Смерть это старый немецкий маэстро

Мы пьем тебя на ночь мы пьем тебя пьем

Смерть это старый немецкий маэстро

Глаза голубее небес он пулей тебя настигает

Без промаха бьет

В доме живет человек

Он змей приручает он псов всех спускает на нас

Он дарит нам в небе могилы

А смерть это старый немецкий маэстро

Волос твоих золото Гретхен

Волос твоих пепел Рахиль

Жалость к несчастной больной, а потом к себе, такой одинокой и, по сути ничего еще не видевшей, ничего уже от жизни не ждущей, сделала свое дело. И буквально соединила души слушателей в одном едином полете, сплела в тугой узел их чувства, вместе с финальной нотой выбросив на мокрый песок невидимого брега.