"любви все возрасты покорны" ничего не объясняла, особенно на фоне азарта, захватившего их в теплые объятия и потащившего в незнакомую сторону.

Чердачинск сжался до пределов их ежедневного маршрута: каждый вечер

Данила приходил в галерею к концу рабочего дня, но почти никогда не поднимался в экспозиционные помещения, ждал в вестибюле. Там, где в день открытия выставки Ван Гога состоялось их первое свидание. После которого, собственно говоря, все и поехало.

Потом они шли через сквер возле оперного театра, по сочащимся весенней влагой дорожкам, заходили в магазины за продуктами, доходили до площади и спускались в метро. Данила провожал Лидию

Альбертовну до квартиры, но из лифта не выходил, улыбался только, ждал, пока она войдет в квартиру, закроет дверь… Едва скинув обувь,

Лидия Альбертовна бежала к окну в комнате сына, из которого хорошо просматривалась дорога до остановки, и долго смотрела вслед степенно удаляющемуся юноше.

Она стала слушать молодежные радиостанции, интересоваться модой и политическими новостями: Данилу крайне интересовало все, что происходило вокруг, каждый день они вели разговоры о тысяче мелочей.

Лидия Альбертовна и представить даже не могла, сколь многого она не знает. Не подозревает даже.

Это не настораживало и не пугало, напротив, Лидия Альбертовна с истовой готовностью тянулась к новым, необычным подчас знаниям.

Разницы в возрасте, пока они были одни, точно и не существовало.

Данила относился к ней, как к младшей сестре, которую нужно ввести в курс взрослой жизни, наставничал, поучал, самодостаточный и самодовольный.

Когда она призналась однажды Даниле, что любит читать в метро стихи, он немедленно потребовал отчета: какие поэты, какие стихи ей особенно нравятся, долго слушал сбивчивые строки, глядя в сторону, ничего не сказал. Хотя видно было, что хотел, хотел… А на следующий день приволок несколько лохматых от постоянного употребления томиков, подарил ей, так сказать, собственные пристрастия и привязанности.

Перед сном Лидия Альбертовна пропитывалась ими, шептала, как молитву.

Не слушай, о, Изольда, этих голосов,

Не пей настойки из фиалки и любистка,

Любовь испить ты сможешь с каждых роз, с каждого лепестка…

Зачем тебе такой напиток шумный,

Дыханья смерти разве нет в любви?

И не таит ли каждый поцелуй безмолвный частицы бренности…

Теперь, когда первое нетерпение прошло, стало привычным, у них появилась своя история и стало возможным холить общие воспоминания, Лидия Альбертовна часто возвращалась к событиям этой мгновенно промелькнувшей зимы.

Главное объяснение произошло у них на катке, куда Данила сразу же после нового года пригласил Лидию Альбертовну обкатать обновку.

В горсаду она не бывала со времен школьных забав. Раньше подростки называли его "огородом", бегали сюда на каток и на танцы. Теперь горсад отремонтировали и прибрали, принарядили, и порядок этот ощущался, несмотря на несвежее исподнее сугробов и ломаные линии готических деревьев.

Сентиментально падал легкий снежок, из транслятора неслась громкокипящая музыка, уже знакомая ей по передачам радиостанций, народ в спортивных костюмах и вязаных шапочках выглядел особенно празднично и оптимистично: ни дать ни взять заблудившаяся во времени и пространстве демонстрация международной солидарности трудящихся.

И, шествуя важно в спокойствии чинном, многочисленные пары раскатывали заледеневшую плоскость, накручивая круги отчего-то против часовой стрелки.

Вот и Лидия Альбертовна вместе с Данилой впряглись в общий хоровод, со стороны – мать и сын, не правда ли, странное соседство? Сначала они сильно смущались, дергались, но центростремительная логика катания заставляла их исподволь, исподволь тянуться друг к дружке, держаться за руки. Да-да, пришлось поддерживать друг друга, слегка соприкоснувшись рукавами, вязаная шапочка немного сбилась набок, варежки грубой вязки, пропитанные не потом, но теплом, тем не менее пропускали, помогали осязать еще и другое тепло – соприкосновения.

С каждым кругом Лидия Альбертовна точно сбрасывала толщу лет, молодела, пьянела от зудящего на зубах морозца, который, сталкиваясь с разгоряченными очертаниями катающихся, обжигал не хуже минеральной воды или вод Иссык-Куля.

А еще музыка, безответственно сочившаяся со всех сторон, кровоподтеками застывавшая в сугробах, в металлической сетке, окружавшей каток, в искалеченных ветках деревьев. И взгляды, случайные, дерзкие…

– Чем вы занимаетесь, Даня?

– Не понимаю, какая разница, – Данила знал, что отвечать вопросом на вопрос считается некультурным. – Сейчас я занимаюсь вами.

Они еще долго не могли перейти на "ты".

– Ну, чем-то же вы зарабатываете на жизнь, чем-то интересуетесь?

– Вами. Вами. Тобой.

Она не могла объяснить себе, зачем вообще пошла сюда, как согласилась, что наплела дома… мысли разбегались, стайка мальков, застигнутых возле ночного берега карманным фонариком, и не давали сосредоточиться на самом главном.

Особенно после того, когда она впервые ощутила, поняла и приняла его запах: Данила разрумянился, разгорячился, над ним небесной тенью зависал теплый пар. Аристократка мира ароматов, Лидия Альбертовна, наконец, нашла соответствие обонятельным мечтаниям: Данил пах, как ребенок, парным молоком и здоровьем, чистотой, с едва уловимым привкусом тертой моркови.