– Где это он успел нализаться?

– Немчинов-то? – вслух размышлял Белкин. – Да припрятана, небось, была у кого-то бутылка на утро, он ее и нашел…

– А точнее – с собой принес! Обыскать надо было! Гнилой либерализм, товарищ Белкин.

Афанасий уже покидал мастерскую, спеша к такси, вслед ему было

Белкиным обещано:

– Ты не беспокойся, я его здесь в мастерской запру, чтоб не выходил, и сам утром все сделаю.

– Что случится – звони матери, – крикнул Афанасий. – Она меня поднимет.

Снег уже не хлестал, на стеклах такси – налипшие снежинки. Внутри тепло. Шофер развернулся. Стал задом подавать машину ближе к проходной. Выскочила наконец Овешникова, внесла еще большее тепло в салон, прильнула к Афанасию; рука ее полезла под пальто его, под рубашку.

– На Лесную. И побыстрее.

В семь часов этого же утра ему удалось позвонить домой, матери; он слушал ее, молчал, а та была встревожена ранним утренним – без чего-то семь – звонком Белкина, мать чуяла беду и заранее плакала.

Зашевелилась Юлия, приподнялась. Афанасий накрутил номер подстанции, услышал Белкина. Положил трубку.

Овешникова свесила ноги, нашла тапочки, прикрылась одеялом.

– Что?

– Немчинов погиб. Взрыв. Или погибнет. Пьяным пытался включить

“тысячник”. Сейчас он в Склифосовском. Участковый рвется на завод…

Я поеду. Тебе не надо.

Одеяло сброшено, глаза одичалые, палец указал на сервант.

– Открой бутылку кюрдамира… Налей мне.

Зубы ее заколотились о бокал.

– Позвони сюда оттуда, скажешь мне домашний телефон и адрес Люськи.

– Зачем она тебе?

Он услышал: этой ночью Овешникова в диспетчерском журнале сделала запись, допустив к работе пьяного Немчинова.

– Скверно.

– Ничего. Выкрутимся.

Милиционер ожидал его у входа на подстанцию; неизменная сумка-планшетка, полушубок; по морде, по речи – вполне рабоче-крестьянский парень с хорошей родословной, “предков до седьмого колена кнутом погоняли” – так выражался один грамотей в лагере под Читой. И где-то сбоку парня – рядовой гражданин, приодетый под работягу человек из КГБ, и эти представители власти не только начисто отрезвили Афанасия, но и мигом вернули его к временам давно прошедшим, и как обработать каждого из этих молодчиков – он уже знал. Ни того, ни другого технология взрыва не интересует.

Человек из КГБ – член той партии, что к власти пришла нахрапом, и гопстопники оттирать себя от завоеванной ими власти никогда никому не позволят; партия эта всякую техническую катастрофу воспринимает как злодейский умысел, как кем-то организованную акцию; завод питается от мосэнерговской подстанции, и если та работает, а предприятие обесточено, то это – саботаж, диверсия или “происки”; достаточно КГБ получить документ, что авария не по злому умыслу, а из-за пьяного разгильдяйства – и чекистский интерес к ЧП пропадет.

Иное дело милиция. Парень в полушубке – лейтенант, которому поручено первичное дознание, потому что Немчинов либо уже умер, либо умрет вот-вот: на сегодняшний день принято считать смертельными ожоги более 70% поверхности тела. Между “скончался мгновенно” и “умер в больнице” – существенное отличие, как между “убийством” и

“причинением тяжких телесных повреждений”. Милиционеру надо все показать и рассказать по возможности внятно и честно, поскольку никого из заводского начальства нет, а Белкин увезен вторично вызванной “скорой”, руку он ожег, вытаскивая Немчинова из-под рубильника. Все нужное и важное Карасин узнал от него по телефону еще на Лесной. От взрыва завод сразу отключился, так и не приступив к работе. Надо менять рубильники, шины, автоматы, кабель – для всех этих работ нужно выписывать наряды, а сделать это могут только инженеры с группой пять по технике безопасности, то есть начальник подстанции или главный энергетик. Но Овешниковой здесь лучше не появляться.

Он включил аварийное освещение и повел представителей власти к щиту.

Сильным фонарем осветил само место взрыва. Представил себе, как все происходило и что именно сотворил Немчинов. Тот, в седьмом часу утра проснувшись, так и не опохмелился, и это было его первой ошибкой. Он выбрался из запертой мастерской через окно, дверь подстанции открыл своим ключом, никого в ней не обнаружил (Белкин запускал компрессор) и отважился на включение второго “тысячника”, а в цехах уже работали мощные станки. Глаза так и не обрели еще зоркости, руки дрожали, попытка всадить ножи в губки кончилась неудачей, что только подхлестнуло Немчинова, сотни раз за свою монтерскую жизнь подключавшего трансформаторы; попытка была повторена – раз, другой… Немчинов делал то, что и Овешникова, расчетливая и хищная, два месяца назад, когда включением и отключением рубильника пробивала кабель. От неуверенных суетливых рывков образовалось некое подобие вольтовой дуги, огненный шар над головой Немчинова разросся, сила тока была такой, что сработали все виды защит и вырубили завод.

Подбежавший Белкин вытащил Немчинова из дымящейся груды металла, поранив руку; примчалась Люська, вызвала “скорую”, один из санитаров упал в обморок, увидев черного, как негр, Немчинова.

Оба служителя закона выслушали Карасина и остались довольны: вина за аварию полностью возлагалась на электрика, а пьян он или не пьян – это уж пусть тревожит заводское начальство, врачи возьмут анализ крови и точно установят степень опьянения. Карасин расписался в их бумагах и начал инструктаж уже съехавшихся электриков и слесарей. Ни директор, ни главный инженер на завод не прибыли. Сменившая Люську бабенка приперлась на подстанцию, села напротив Афанасия, улыбалась нервно и криво. От нее он узнал, что Овешникова все-таки приехала на завод – чтобы тут же уехать. Зудящее любопытство заставило Афанасия полезть в прошлые диспетчерские журналы, и он узнал: дежурства