Но в последнее время при виде их у Чащина возникала тревога – такой же внешности были и те женщины, что взрывали себя в прошлом году у

“Националя”, у “Рижской”, в самолетах. Такие же глаза были у шахидок в “Норд-Осте”… Тревога шевельнулась и сейчас – вдруг возьмет и устроит что-нибудь… И в то же время хотелось смотреть и смотреть, как она взглядывает на очередного посетителя, как принимает холодные куртки и пальто, подает номерки, произносит “пожалуйста”…

– Так, по всей видимости, туда. – Сергей повел свой отряд в дальний зал клуба. – Вечера обычно там…

Но перед входом в него оказалась стена из людских спин. Чащин, инстинктивно любопытствуя, потянулся, заглянул. Перед микрофоном стояла высокая, крепкого сложения румяная девушка. Распущенные темные волосы, белая кофта с розовыми пуговицами. Тонким, некрепким голосом, но явно не в первый раз, умело, читала:

Хочу дожить с тобой до дежа вю, чтобы, войдя в квартиру, где я сплю, ты руки мог продеть в свои же жесты, как в рукава рубашек, повсеместно развешанных для сушки на дверях…

Зал был забит до отказа – люди, в основном молодые и даже подростки, сидели на стульях, стояли вдоль стен. Почти никто не курил, не глотал пиво; здесь было странно тихо и напряженно, как во время какого-то обряда.

– Что ж, – вздохнул Сергей, – нам туда не попасть. Любителей лирики прибывает с каждым днем. Придется пить пиво. Да, Анна? – обратился он к девушке с лицом индианки.

Та зарделась:

– Почему бы и нет!

– И поговорим.

– Охотно.

Чащин не пошел за ними, снова сунул лицо меж голов стоящих впереди.

Микрофон, атмосфера живого выступления, внимание публики притягивали…

На свободный пятачок вышла следующая поэтесса. Тонкая, бледная, с нервным лицом. Приподняла к груди руки, пошевелила пальцами в кольцах.

– Стихотворение называется “Кольцевая”, – объявила так громко, что динамики пискнули.

По кольцу едет женщина без кольца,

Я, как с листа, читаю с лица -

Она не верит, а ей тридцать два,

Она в Москве, но где же Москва?!

Дома – газета, тиви и чай,

Нет детей, чтобы их встречать.

Что-то было – а было ли?!

Все цветы дарили – не вы.бли…

И она, такая красивая,

Собравшись с последними силами,

Плачет и мастурбирует.

Кажется ей – достигает оргазма.

Ошибается. Это – спазмы.

И после секунды-другой тишины грохот аплодисментов. Чащин тоже захлопал, но тут же перестал. “Нет, на сегодня хватит эмоций”.

Огляделся. Слава богу, Димыча рядом не было – появился шанс незаметно уехать домой.

Нашел в заднем кармане джинсов номерок.

– Спасибо, – улыбнулся кавказской девушке, принимая пальто. – Очень уютно у вас.

– Приходите еще.

– Обязательно…

Поплутав немного в переулках и проходных дворах, он оказался на

Большой Лубянке. Сориентировался и пошел в сторону метро “Кузнецкий

Мост”.

– Нет, Дэнвер, нет! Здесь ля надо брать. И вообще, попробуй это сыграть на риффах.

Чащин растопырил пальцы левой руки по ладам, проиграл фразу, как просил Димыч. Да, действительно, получилось лучше – жестче, динамичнее.

– А теперь давайте всю тему целиком пройдемся. С вокалом.

Барабанщик поправил бочку и тарелки, Димыч отрегулировал микрофон, скомандовал:

– Ну, вперед!

Андрей Тургенев медленно проехал пальцами по струнам баса и отыграл два такта, создавая корявый каркас мелодии. За ним одновременно вступили барабаны и Чащин на ритм-гитаре. Потом вклинился голос

Димыча – тусклый, безысходный, почти неживой:

За весною – лето, за осенью – зима,

А голова пустая, ни капли в ней ума.

Теку я вдоль по жизни, и мне все равно,

Сажусь на унитаз, валю в него дерьмо.

На припеве дошла очередь до соло-гитары, повторяющей на пятой и шестой струнах три пронзительных, похожих на рыдание аккорда. И

Димыч тоже зарыдал:

А ведь тридцатничек подоспел,

Но я не обалдел.

Пускай тридцатничек приплыл,

Я буду, есть и был.

Соло исчезло, и снова – почти неживой голос поверх такой же сухой, вязковатой мелодии:

Работа как работа, и отдых ничего -

Музон, девчонки, пиво для счастья моего.

Я всем доволен, я всех благодарю,

Я хорошо питаюсь и хорошо сплю.

А ведь, – и рыдающее соло, и хлесткий удар по тарелкам, – тридцатничек подоспел,

Но я не обалдел.