Олька уже давно решила, что оставит ребенка государству. Раз оно такое умное, пусть само растит. И еще ей спасибо скажет за будущего налогоплательщика.

Что-то мало кто из Олькиных сестренок-сироток смог перелететь через неодолимую преграду, поставленную для них цивильным обществом. Почти все, даже повзрослев, так и остались жить в своем, ином измерении.

Только одной необъяснимо повезло – она перемахнула через этот забор.

А повезло Спичке – так детдомовцы называли Вичку, злобно насмехаясь, потому что девушка была широка, как страна моя родная. В детдом ее привезли от матери, с которой жить было весело-превесело. Кругом мужики, все разные, выбирай любого. Мать все не могла выбрать. Когда дочь созрела, она ее стала подкладывать вместо себя. Но Спичку это не сломало. Видимо, не тонкая и не ранимая была у нее натура.

Напротив, Вичка приняла такой ход событий как естественный. Это занятие было вроде как ее, близкое телу.

Так вот, Вичке свезло больше остальных: на ней женился зеленый лейтенант. И чем она его покорила? Наверное, просто ноги перед ним раздвинула, лейтенант и попался. Он раньше ничего такого не видел.

Этот защитник родины думал заслонить своей худой спиной Вичкину широкую натуру.

Его родители ее полюбили. Ну Вичка их мамой и папой называть стала, втерлась в дочки. Удочерили они ее. Думали, жена из нее хорошая выйдет и мать отменная. Может, и это правда, но иногда накатывало на

Спичку забвение. Она вдруг исчезала, неожиданно даже для себя. Потом свекруха со свекром находили ее в канаве, пьяную и облеванную.

Приводили домой, отмывали и снова ставили на полку – как матрешку.

Но не отказались от детдомовки. Потом видели ее – в коляске ребенка качала. Качает, а сама глазами выбирает: с кем бы тут напиться?

Может, вот так гены и играют с нами?

…Это оказалась девка, Машка. Может, девочку звали по-другому – я не вслушивалась в посылаемые ею импульсы. Я открестилась от нее Машкой.

Помню только, как я ее родила. Легко. Она будто сама выпрыгнула.

Знаю, спешила от меня избавиться. Я ей помогла: прямо в их больничной рубахе – благо стояло лето на дворе, вылезла в окно и побежала по улице. Избавилась. Не хотелось лишний раз сносить едкие взгляды, глотать поучительно-оскорбительные реплики врачей. Все они умные, когда не надо.

Да, побег – это мой любимый выход. Кто бы подсказал, как вообще исчезнуть с лица земли? С этого гнусного лица…

– Шли бы вы и ехали, уроды, – приговаривала вчерашняя роженица, спрыгивая во двор больницы. Похоже, она стала еще хуже, чем была.

Родила, стала пустой, неинтересной и вылетела в окно, как в трубу.

Ее посетило чудо, а она его выплюнула, оттолкнула, отторгла. Она посчитала, что это будет честнее: оторвать отрастающие корни и снова полететь по миру перекати-полем.

Во времена розовых соплей хитиновый покров цинизма слетел с Олькиной души, но теперь начал нарастать снова. Только будет он на размер толще. Вернулась прежняя жизнь, от которой не укрыться в домике.

Полюбить своего ребенка Олька просто не успела. И не пыталась успеть. Побоялась полюбить. Не сразу приходит это чувство к постоянно орущему чудовищу весом в три с половиной кг. Подумаешь, лежит детеныш, с головы до пят запеленатый в обесцвеченное стиркой роддомовское одеяло, только нос кнопкой торчит. И орет, орет…

Поначалу несколько раз в день на Олькину грудь накатывала волна боли, и сквозь рубашку капало сладкое молоко. Перед глазами возникал печальный образ отчаянно мычащей недоенной коровы. Но невостребованную грудь сосать и тискать было некому, потому молоко вскоре и ушло, откуда пришло.

В марте сырая земля, пробуждаясь, потягивалась. В Олькиной душе начал саднить какой-то разлом. Ей навязчиво снилось одно и то же: девочка с развевающимися по ветру карамелькового цвета волосами бежит в никуда.

Тогда Олька решила отыскать Машку. На три года просроченный душевный порыв.

Интересно, что это? Инстинкт? С той поры, как она вылетела из окна роддома как ведьма из трубы, ничего хорошего с ней не приключилось.

Время будто буксовало в одной и той же канаве. Печаль стелилась по земле, как злобная тетка-метель. Женская тоска куда крепче, безысходнее мужской. Она цепка и неизлечима, как алкоголизм – проникает в душу и растворяется навеки.

“Главное – напасть на след, дальше будет легче. Я уверена”, – решила как-то Олька. Она не могла объяснить, зачем она решила найти Машку.

Звериное чутье и осторожность помогли ей неслышно войти в приемный покой роддома и незамеченной пробежать по лестнице. Тихо, чисто, спокойно, как в раю. “Эх, родиться бы обратно!” – раскатала губу

Олька и приоткрыла дверь в одну из палат. На стуле сидела акушерка, все койки стояли пустыми, только между ними ходила бледная, как привидение, девушка, корчась от схваток. К ночи рожениц прибавится, это точно. Такова коварная природа.

– Вам куда? – поднялась было со стула акушерка, но Олька мгновенно растворилась в воздухе. Это она умела хорошо. Не хватало еще так позорно запалиться.