Клеоне захотелось утешить старуху.

– Может быть, когда мы окажемся в Париже, герцог образумится, – сказала она.

– На это я и надеюсь, – ответила герцогиня. – Ходят слухи, что Первый консул, а я полагаю, нам предстоит встретиться с ним, противник мезальянсов. Он создает новое дворянство, да поможет ему Господь. Хоть он и окружил себя армейскими выскочками, но, как мне говорили, стремится сохранить все, что было хорошего в старом режиме. Собственно, поэтому он и женился на Жозефине Богарне. По происхождению она значительно выше сына корсиканского крестьянина. Во всяком случае, если я буду рядом, Сильвестр не сможет все время проводить в игорных домах Парижа. Он носит герцогский титул, и если, как говорят, Первый консул принимает англичан с распростертыми объятиями, тогда к герцогу будет проявлено особое внимание, на что Сильвестр не сможет не откликнуться.

– Ваша светлость, вы все продумали, – с восхищением сказала Клеона. – Но не пора ли заняться укладыванием вещей?

– Времени у нас предостаточно, – холодно ответила герцогиня. – В этом доме служанок хватит на то, чтобы уложить вещи для целого полка, не говоря уже о двух женщинах. Тебе понадобятся все твои лучшие платья, а мне нужно взять мои лучшие драгоценности. Нельзя допустить, чтобы эти выскочки затмевали меня драгоценностями, награбленными из королевских сокровищниц всей побежденной Европы.

Несмотря на спокойную уверенность герцогини, оказалось, что за день нужно было сделать множество дел. Требовалось забрать платья, заказанные у мадам Бертен, приобрести новые ленты, перчатки, туфли и чулки. К вечеру на этаже, где располагались спальни, царила лихорадочная суета. С полдюжины служанок укладывали вещи, вынимали их и укладывали заново, ибо герцогиня раз десять меняла свое решение о том, что взять с собой, а что оставить.

В конце концов, они не пошли на прием, на который собирались отправиться вечером. «Мы будем слишком взволнованы, чтобы уловить нить разговора, – говорила Клеона герцогине. – И потом, когда я начну думать о том, какие туфли подойдут к платью из зеленого газа, плотно ли завернуты в бумагу ленты из серебряной парчи к моим лучшим шляпкам, не потускнеют ли они от морского воздуха, то музыка будет только раздражать меня». Решено было остаться дома.

Собираясь в дорогу, Клеона понимала, что если ее не будет в Англии, то исчезнет и опасность встречи с сэром Эдвардом или его приятелями. С самого первого дня своего пребывания в Лондоне девушка постоянно думала об этой опасности: ведь приятели сэра Эдварда по скачкам частенько останавливались в Мандевилл-Холле, о чем Леони благополучию забыла. Более того, во время поездки с отцом в Нью-Йорк Леони встречалась со многими людьми, которые могли запомнить ее внешность.

Клеоне часто приходило в голову, что до сих пор она чудом избежала разоблачения. За это время не возникло ни одного щекотливого момента, ничего такого, что нарушило бы ее покой; никто ни разу не усомнился в том, что она действительно богатая мисс Мандевилл.

Теперь, когда ей предстояло пересечь Ла-Манш, Клеона с благодарностью вспомнила мать, настоявшую на том, чтобы она научилась хорошо и бегло говорить по-французски. В соседней деревне жила старая француженка, спасшаяся от террора. Она поселилась у своего дальнего родственника, местного доктора. У нее не было ни гроша, так как все осталось во Франции, поэтому она охотно согласилась дважды в неделю за небольшую плату давать уроки Клеоне и Леони.

Девочки приезжали к мадам Дюма в одном из элегантных экипажей сэра Эдварда или в старой и ветхой двуколке, единственном средстве передвижения викария. Как бы там ни было, но уроки французского никогда не казались им скучными, особенно если удавалось уговорить мадам Дюма со всеми подробностями рассказать о гильотине, возведенной на Place de la Revolution; об оборванных старухах из толпы, не оставлявших свое вязание даже в тот момент, когда головы аристократов падали в корзину; о мужестве и храбрости тех, кто шел на смерть с высоко поднятой головой, с холодным и бесстрастным достоинством взирая на орущую чернь.

– Я бы ни за что не смогла держаться так храбро, если б меня вот-вот должны были обезглавить, – часто повторяла Леони, когда они возвращались домой.

– Я думаю, что в особых случаях на нас каким-то образом снисходит мужество, превосходящее наши силы, – обычно отвечала ей Клеона. – Так говорит мой отец.

– Твой отец – человек святой, – раздраженно бросала ей в ответ Леони. – По-моему, святые не так чувствуют боль, как простые смертные. Вспомни только, великомученики вовсе не обращали внимания на огонь, в котором их сжигали. Я знаю, что не перенесла бы этого. Я бы умерла от страха задолго до того, как нож гильотины коснулся моей шеи.

Клеона сочувствовала нервной и легковозбудимой Леони, но в глубине души считала, что мужество непременно дается тем, кто в нем действительно нуждается. И вот теперь, когда сборы наконец-то закончились, она подумала, что герцогиня проявляет мужество, которым можно только восхищаться. Клеона убедилась в этом, заглянув в комнату герцогини, чтобы пожелать ей доброй ночи. Старая дама лежала на подушках с очень бледным лицом. В руках она держала пузырек с нюхательной солью.

– Вам нехорошо, мадам? – обеспокоено спросила Клеона.

– Со мной все в порядке, девочка, – ответила герцогиня. – Дело в моем изношенном сердце. Временами беспокойства от него не меньше, чем от какого-нибудь бестолкового слуги. Кто же это сказал: «Дух бодр, плоть же немощна»? [51] Я старею, Клеона. Это чертовски неприятно, как ты и сама обнаружишь однажды.

– Надеюсь, в старости я буду хотя бы наполовину такой же решительной, как вы, – отозвалась Клеона.

Герцогиня улыбнулась.