С того самого вечера на борту яхты она не могла забыть губы герцога, словно на ее губах отпечатался их след. Стоило ей закрыть глаза, и она вновь ощущала тот удивительный поцелуй, непостижимым образом изменивший все ее мысли и чувства. Клеона сама пока не до конца понимала, что произошло.

Когда его губы коснулись ее губ, она с гневом и ненавистью начала вырываться и кулачками колотить по его груди. Это не произвело на него ни малейшего впечатления. Притянув Клеону к себе, герцог целовал ее грубо и безжалостно, но гораздо большую боль ей причиняла оскорбительность его поведения.

Он впился в ее губы и обнимал ее с такой неистовой силой, что девушка была совершенно беспомощна, хоть и пыталась высвободиться. Затем прикосновение его губ стало иным. Они уже не подчиняли и не принуждали. Теперь они удерживали ее – властно, это правда, но с удивительной нежностью. Сама не зная почему, Клеона перестала сопротивляться.

Вместо этого она почувствовала, как ее охватывает дрожь. Внезапно внутри нее пробудилось пламя и, будто живой огонь, пробежало по всему телу, воспламеняя и возбуждая так, что теперь она была не в силах оторваться от него. Исчезли все желания, кроме одного, чувствовать, как рядом бьется его сердце, оставаться пленницей его губ. Но герцог отпустил Клеону, почти отшвырнув от себя, так же неожиданно, как и обнял.

– Проклятье! – воскликнул он.

В его голосе не было злости, звучало лишь глубокое отчаяние.

Клеона ухватилась за поручни, чтобы не упасть. Порыв ветра сдунул волосы на глаза и на мгновение ослепил ее; когда же она взглянула снова, герцога уже не было.

У себя в каюте она долго лежала без сна, чувствуя, как взволнованно стучит сердце и обжигает щеки кровь. Клеона явственно ощущала прикосновение его губ, словно он все еще был рядом, и понимала: он пробудил в ней чувство, в котором не осмелишься признаться даже себе самой.

С этого времени герцог избегал ее. В Кале их поджидала кавалькада почти столь же величественная, как и та, что сопровождала их до Дувра. Для нее и герцогини была подана карета. К своему удивлению, Клеона обнаружила, что один из фаэтонов герцога с высоко поднятым сиденьем прибыл на яхте вместе с ними.

– Мои лошади прибудут позднее, – услыхала она слова герцога, обращенные к грумам, когда те запрягали цугом в легкий экипаж трех великолепных рысаков.

При виде их у Клеоны упало сердце. Это означало, что герцог поскачет вперед, а они с герцогиней останутся позади и поедут в карете гораздо медленнее и спокойнее. Она не ошиблась. Правда, на этот раз они ехали одни; графа ожидала собственная коляска, запряженная лошадьми, вызвавшими восхищение даже у герцога и Фредди.

Они тронулись в путь при ярком солнечном свете. Три раза они останавливались на ночь, но герцог всегда уезжал прежде, чем они успевали прибыть в гостиницу. В дороге он менял лошадей, стремясь попасть в Париж раньше них. Это абсурдно, нелепо, убеждала себя Клеона, но оттого, что его не было с ними, солнце светило не так ярко, а путешествие перестало быть увлекательным приключением.

С приближением к столице герцогиня становилась все ворчливее. Даже великолепная новая дорога на подъездах к Парижу, проходящая через убогие предместья, Норманнские ворота с массивными колоннами, длинная аллея, обсаженная четырьмя рядами вязов, и, наконец, площадь Согласия и консульский дворец Тюильри не вызывали у нее никаких эмоций, кроме раздраженных слов:

– Это мужичье не должно спать в постели тех, кто выше их по рождению.

Но у Клеоны прибытие в Париж вновь пробудило покинувшие было ее волнения и надежды.

На подъезде к городу граф оставил свою коляску и, усевшись в их карету, начал рассказывать о прекрасном Париже, чудесным образом возродившемся из руин после ужасов революции.

– Многие дворцы бывших вельмож, – сказал он, – стали танцевальными залами и ресторанами. Вас, мисс Клеона, приведут в восторг новые магазины, торгующие шелками и бархатом, модной мебелью из красного дерева и золоченой бронзы, сказочными изделиями из бронзы и фарфора.

– Откуда вы все это знаете? – спросила Клеона.

На мгновение он смутился.

– Я расспрашивал своих друзей. Уже несколько месяцев тому назад они сообщали об этом, – ответил он. – Родные тоже писали мне о возрождении города, который я так люблю.

– А я думала, что вы предпочли бы вернуться к старым временам, – раздраженно бросила герцогиня.

– Я стараюсь заставить себя смотреть вперед, а не назад, – пояснил граф. – А поскольку Наполеон объявил, что мы, эмигранты, можем вернуться и предъявить права на то, что раньше принадлежало нам, то и я готов простить и забыть.

Считая, что вежливость обязывает в благодарность за удобное и спокойное путешествие быть с графом приветливее, Клеона обратилась к нему с вопросом:

– А мы сможем увидеть Лувр? Я слышала, что его галереи заполнены всемирно известными картинами и великолепной скульптурой.

– Все они ворованные, – сердито бросила герцогиня. – Награблены в сотнях сражений. Любопытно, смогут ли итальянцы смотреть на них так же спокойно, как англичане?

Граф засмеялся.

– Мадам, я думаю, что вы немножко несправедливы, – отозвался он. – Но я не буду пытаться примирить вас с новой Францией. Путь это сделает сам Первый консул. В Кале мне говорили, что и он, и его жена очень заинтересовались вашим приездом.