Освеженный, ободренный спустился он в цех. Ему предстояла еще одна задача — стать образцовым сменным инженером.

Это оказалось труднее, чем он предполагал.

Слабость вспомогательных служб, о которой он знал и раньше, теперь всей тяжестью легла на его плечи, выпачканные машинным маслом и копотью. Когда в разгаре работы останавливались станки и конвейеры и механики на многие часы затягивали ремонт, он сам вместе с ними лез под пол или под стайки, корчась, чувствуя, как грязный пот течет по лицу, и свирепо ругаясь. Но если ему удавалось отремонтировать станок лучше, чем механики, или провести свою смену лучше других смен, он радовался от души и замечал, что радостей на долю сменного инженера отпущено гораздо больше, чем на долю главного.

Катя тупела от недоумения, когда ее муж, низвергнутый и опозоренный, появлялся с довольным лицом и сообщал об отремонтированном станке как о значительном событии. Он зарабатывал меньше, чем когда-либо. Он не брал никаких сверхурочных и дополнительных работ, потому что все свободное время проводил в экспериментальном цехе.

Работы над испытанием противовесов были негласно прекращены Вальганом.

— Я не возражаю, пусть работают в свободное время, — говорил директор и загружал инженеров-экспериментаторов так, что у них не оставалось свободной минуты.

Дело осложнялось тем, что вечерами и ночами был занят Бахирев, а днем чаще всего были заняты испытательные стенды. Ему приходилось дожидаться часами, а зачастую самому и подготовлять многочасовые испытания, и вести их, и записывать результаты. Он проводил на заводе дни и ночи и приносил домой шестьсот рублей в месяц.

— Митя, невозможно прожить впятером на шестьсот рублей, — говорила Катя.

— Придется, пока я не окончу испытаний. — У нас нет мяса.

— Свари кашу.

— Нету молока.

— Нет, уж на молоко-то я зарабатываю, — пробовал он отшутиться.

— Но нет также масла!

— Нехай будет маргарин!

Он не воспринимал ее паники, и. Катя металась в одиночестве. Работать она не могла: у нее не было ни специальности, ни способностей, ни физических сил — ничего, что бы помогло получить место с хорошим заработком. Она отпустила домашнюю работницу и была бессильна справиться и с хозяйством и с детьми, которые ходили в разные школы, в разное время, всегда торопились, всегда ссорились и всегда были заняты неотложными делами.

— Митя, я не могу с ними, — жаловалась она мужу. Обычно он пытался терпеливо успокоить ее, но однажды, сорвавшись, сказал с горечью:

— А что ты можешь? Что ты вообще можешь, Катя? — Он помолчал. — Потерпи два-три месяца. Вот только кончим испытания, и все мало-помалу станет на свои места.

Но она не могла успокоиться. Оба они чувствовали, что она сама держит испытание и не выдерживает его.

А его по-прежнему тянуло к Тине, к ее веселому холодку и к тому забвению, которое он находил в минуты близости.

— Рассказывай: что ты делал? — спрашивала она.

— Лежал под станком. Черт бы побрал этого бывшего главного инженера! Год протирал штаны на заводе и не смог наладить ремонтных служб.

Тина смеялась:

— Вот поработаешь полгода сменным, тогда из тебя получится настоящий главный.

— Пожалуй, что и так, — соглашался он. — Бились, бились сегодня с балансировочным станком. Наладили. Такое удовольствие, ты и не представляешь! Все-таки лучше всего быть рабочим. Свои руки, своя голова, свой станок, и сам в ответе за свое дело. Одно слово — рабочий класс!

— Когда ты обедал, «рабочий класс»?

Он был голоден, но не сознавался; он не мог есть пироги, которые она ему приносила, потому что в эти дни забыли о пирогах его дети.

Особым способом она быстро оттирала пятна на его рубашке. Он любил людей-умельцев и спрашивал ее:

— Скажи мне, Тина, почему ты все умеешь? Вот и пятно вывела в две минуты, и пироги у тебя какие-то особые на вид.

— Глупый, что тут мудреного?

Но он уже не слушал ее объяснений. Чем труднее ему приходилось, тем острее становилась его потребность в счастье и в том, что олицетворяло для него счастье, — в Тине.

Допылал необычный сентябрь. Оттого, что солнечные дни все время перемежались с дождями, деревья в этом году умирали царственно. Они золотились и покрывались багрянцем, не теряя листьев. Золотые березы были по-весеннему густолиственны и полношумны. Листья вишенника алели ярче ягод, и ни один листок не упал а веток. Дубы стояли, словно целиком вырезанные из красной меди. Только нежные клены роняли листья, и казалось, что роняют они их не по законам отцветания, а просто для украшения земли.

— Какое время! — удивилась Тина. — Свежесть весны и многокрасочность осени!