Сережа уже начал понимать, но еще не поверил и спросил растерянно:

— Как же? Ведь есть закон… По закону рационализатору шесть месяцев после изобретения платят по старым расценкам.

— Есть такой закон, но нету такого закону, чтоб именно тебе давать в обработку модели траков! Кому хотим, тому и даем. Ты передовик, тебе честь оказывают, дают новое, ынтересное задание!

Только тут Сережа понял до конца: обвели вокруг пальца. Стали отливать модели в Сережин кокиль, а доработку отдали не ему, а другим рабочим. Другие не рационализаторы, им никто не обязан шесть месяцев платить по старым расценкам, им можно платить и по низкой стоимости кокильного литья.

Понял, но все еще растерянно, все еще жалко заговорил:

— Я же дал годные детали… И во много раз дешевле. Государство же в выигрыше… А мне… А я… — застыдился говорить о заработке. — Я ведь полгода бился с кокилем… Никто же не думает о тысячах. Хоть малость компенсировать то время… Законно же… — Он совсем замолк.

А Гуров только и ждал увидеть такого, пристыженного, виноватого.

— За что цех получает премию? За экономию фондов зарплаты. А что будет, если ты пойдешь гнать свой кокыль? Перерасход фондов, вот что будет! Другим из-за тебя лишаться премии, садиться на черный хлеб? Рваческие настроения будем прысекать… Передовык, новатор! Ты должен иметь государственную точку зрения.

Сережа взорвался:

— Сказали бы прямо: платить по закону не будем! Хоть честно было бы! А то: «Передовык! Высокая честь! Государственная точка зрения!» Жулики вы!

А в цехе волновались рабочие.

— Я тебя упреждал: не выскакивай! — ворчал Кондрат. — С твоего шуму начали пересматривать нормы.

Этот день запомнился. Первый стыд, первое разочарование — как первая любовь, памятны, не забудешь.

А сколько их было потом, таких дней? Стали еще чаще выбирать в разные организации, еще чаще вызывать на совещания и на другие заводы для обмена опытом. Отрывали от работы, а заказы давали самые сложные: как же, передовик, новатор! В прежние дни обдумал бы новые приспособления. А тут и мысли отшибло.

Вот и вышло: у кого наименьший в цехе заработок? У передовика и новатора. Стыдно получать у кассира двести рублей в полмесяца — меньше, чем ученик. Тяжело видеть удивленные взгляды, отвечать бодрым тоном на недоуменные вопросы. А всего обиднее вспоминать ту радость, с которой тащили из литейного первые отливки. В прошлом месяце он не сдал нарядов и не пошел зa получкой..

Поезд дополз к десяти часам, и Сережа, не заходя домой, поехал на завод.

В заводские проходы, как в трубы, дула с реки, гудела метель.

Портрет над главной аллеей вздувался и парусил, зыбь пробегала по лицу. Казалось, назло всем метелям не сдержится, расхохочется дрожащий в улыбке рот. «Это я такой был, — подумал Сережа. — Чему, дурачок, улыбался?»

Он согнулся, пряча лицо oт снега, к так, согнувшись, вошел в цех. Всюду били фонтаны опилок, стружки бежали ручьями, эмульсия падала водопадами, искры вспыхивали и гасли. Среди живого, пульсирующего металла лишь Сережин до блеска начищенный станок стоял одиноко и недвижимо в пустынном своем великолепии — не то музейный экспонат, не то надгробный памятник.

Сережа почувствовал, как скользят по лицу косые взгляды.

— С гастролей? — мимоходом со злой иронией спросил один из рабочих.

Синенький издали поздоровался без обычной улыбки. Кондрат едва кивнул. Сережа понял: «Еще увеличили нормы. Механизацию не дают, норму увеличивают. А я вроде без вины виноват: с меня началось».

На столе лежали наряды. Он бегло взглянул на них. Так и есть! Опять не дотянул за полмесяца до трехсот. Пойти к директору? Если узнает, возмутится, не допустит несправедливости.

Успокоительно, как всегда, зажужжала фреза. Покорный станок отзывался на жест, на мысль, на желание, сповно хотел утешить. Если б еще настоящую работу! Сережа выполнял уникальный заказ со стороны, так называемый «министерский». Разметчики отказались делать сложную разметку. Ему тоже хотелось плюнуть: каждую неделю приблудные заказы неведомо что и неведомо для кого! Сережа знал, что его называют «обменным рублем Вальгана», и чувствовал правду в этом прозвище. Ему и надоело быть «обменным рублем», и не мог он отказаться: доверие директора обязывало.

Внезапно из гула и грохота выпал самый привычный, самый неизменный звук. Сережа оглянулся. В разгаре смены остановился станок Кондрата. Казалось, что скорее сама земля перестанет вертеться, чем неутомимая фреза Лукова.

Не работало еще два станка. Луков говорил что-то Гурову и смотрел на Сережу. «Обо мне», — понял Сережа и подошел к ним.

— Я свои две косых верняком брал, — бубнил Луков — у меня на вашем кокиле горит верняк. Сами с этим кокилем нашумели, сами и отрабатывайте.

— Ли то я шумел, ли то кто? — доверительно сказал Гуров и взял Кондрата за пуговицу. Увидев Сережу, он с укоризной обратился к нему: — Говорил я лично тебе: ли то об цехе думать, ли то шуметь об своем рекорде? Говорил я лично тебе: не спеши ты с этим кокылем! Сперва план, сперва фонды на внедрение, а после шум! Не послушали. Нашумели: «Кокыль! Кокыль!»