Они и не подозревали, сколько раз за этот год они были на грани такого же «разнесчастья». Бахирев на миг представил себе, что было бы сейчас с ними, если бы он ушел к Тине. Обозленный, надломленный, брошенный Рыжик, с развязанными шнурками, особенно жалкий, особенно отрешенный среди оживленных, благополучных людей… Даже подумать невозможно. Бахирев поправил на голове сына шапку. Рыжик почувствовал волнение отца и оглянулся:

— Что, папа?

— Нет, нет, все ладно, сынок. — Он опять коснулся шапки. — Вот так хорошо.

Рыжик покраснел под ласковой отцовской рукой. Бутуз закричал:

— И меня! И меня!

Даже сдержанная Аня слегка коснулась отцовского плеча заиндевевшим виском: позавидовала обласканному Рыжику.

Бахирев остро почувствовал свою вину перед этими существами. Разрушить их счастье ради своего? Да и было ли бы оно, это свое счастье? Ухитриться быть счастливым, когда несчастны они?

— А ну, ребята, пойдемте все вместе в буфет пить чай с пирожными!

И радостно и стыдно было видеть, как осчастливлены могут быть четыре навсегда доверившихся и преданных ему существа одной его фразой.

Они едва успели выпить по чашке чаю, как по радио объявили о начале посадки. Бахирев поднялся на ступеньку вагона. Жена и дети стояли рядом.

— Ты не волнуйся, папа! — говорил Рыжик. — У нас все будет в порядке. Ты там добивай свои противовесы.

С высоты вагона он казался маленьким, совсем беспомощным. Бросить эту троицу, теплую и беззащитную, в мороз, в гущу людей, торопливых, доверху заполненных чем-то своим?

«Разнесчастный» Витя прошел по перрону как предупреждение.

Поезд уже летел по чистому, снежному простору. Бахирев стоял у окна. Мохнатые снежные провода бежали по синеве неба. Нетронутые, чуть заслюденелые снега с их праздничным мирным блеском расстилались до горизонта. Красностволая сосенка стояла на холме, царила над серебром и синью, тянула к поезду рождественские ветки. Бахирев вспомнил Ухабинский район и позавидовал Курганову. С утра до ночи в этой чистоте, синеве. Жить этим миром и для этого мира. Что еще надо нам, бессребреникам и работягам? Снег, небо, красностволые сосны на увале. И завод рядом. И Тина. Без нее — как без этой сосны. И снова мысли забегали меж двумя привычными и раздирающими пополам полюсами: Тина — Рыжик… И снова отчужденно-озлобленный взгляд. мальчика на перроне, и черные шнурки ботинок на снегу…

Надломленная юность — уже не юность. И ему ли не знать это? Грязь, вонь, пьяный бред. Он впервые отчетливо понял, что горечь сегодняшнего дня была следом и отзвуком искалеченного детства. Выросший среди пьяных скандалов, со слезами, с руганью, с битой посудой и рваными, грязными тряпками, он, как к счастью, рванулся к обыкновенной, скучноватой тишине. Отсутствие слез и брани, целые тарелки и чистые салфетки представились редчайшими благами вселенной, а блюстительница этих благ — добрым гением. И вот прикован. Сейчас душа ищет того, для чего она создана, — не тишины, но грохота послушных цехов, не тарелок, не тряпок, но мощностей и площадей, на которых можно было бы наращивать эти мощности и ворочать ими. И вся судьба Бахирева в безудержном движении, но он прикован к этой душной салфеточной тишине. Где-то внутри, в душе, столкнулись силы прошлого и будущего, и он, зажатый ими, как тисками, кряхтит и корчится. Кого винить? Что спрашивать с двух безумных алкоголиков, которые сами были отрыжкой прошлого и калечили ребенка, не ведая, что творят? Но он знает, что делает. Он по себе знает, что изуродованное детство скажется так или иначе. Если у ребенка перебита нога, то человеку суждено хромать всю жизнь. Перебить обе ноги Рыжику?

В сотый раз обдумав, он в сотый раз понял, что не сможет обречь своих детей на утрату детства. Но он знал, что не сможет и не тосковать по Тине. До близости с ней семейная жизнь казалась ему обычной. Ребенку, рожденному в яранге, обычной кажется и жизнь за душным пологом, и спанье вповалку, и коптилка тюленьего жира, и то, что люди никогда не моются. Но вот он вырастает, учится в Московском университете, привыкает к читальным залам, к электрическому свету, к чистой постели, к мылу и горячей воде. Каково было бы опять вернуться на всю жизнь под душный звериный полог, в копоть тюленьего жира? Он вернется в селение для того, чтобы строить там новые дома, библиотеки, бани и электростанции. Он станет думать лишь о том, чтоб никому не пришлось вековать под звериной шкурой.

Бахирев уже не мыслил близости с женщиной без душевного проникновения, без стократного эха, которое каждую мысль и каждое чувство возвращает тебе обогащенным и делает мир щедрым и безграничным. Он не мог без этого и уже удивлялся тем, кто может. После близости с Тиной всякая иная близость казалась ему убогой и мерзкой в своем убожестве.

О противовесах он почти не думал в эти минуты. Там все уже было ясно и все доказательно. Он не сомневался в том, что в министерстве, ознакомившись с его доводами и материалами, убедятся в их бесспорности.

Через день Бахирев мчался в машине по метельным, еще темным улицам утренней столицы. В вестибюле гостиницы «Москва» уже толпились командировочные. Он не стал дожидаться очереди и вместе с чемоданчиком, чертежами, расчетами помчался в министерство.

«Может, и без гостиницы обойдусь. Подпись Бочкарева — и тотчас обратно на поезд. Если установится летная погода — лечу самолетом».

Заместитель министра Бочкарев, хорошо знакомый и танкостроителям и тракторостроителям, и на этот раз был в командировке. Бахиреву сказали, что вопрос решается в главке. Главный конструктор направил Бахирева к начальнику главка, а секретарша начальника заявила, что вопрос передан в министерство.

Пройдя все эти инстанции, Бахирев добрался до приемной второго заместителя министра Беловодова.

На широком диване приемной сидели ожидающие. Сейчас, когда решение вопроса было в руках заместителя министра, каждый час промедления казался Бахиреву преступным: каждый час сходили с конвейера тракторы, обреченные на аварию. Однако он понимал, что там, где ждали месяцы, один час не меняет дела. Он открыл папку, еще раз просмотрел докладную и чертежи, и, как всегда, это успокоило его.

В этих чертежах была та особая простота конструкции, которую Бахирев воспринимал как «здоровье» «гриба боровика». Ощущение жизнеспособности узла возникало с первого взгляда, и это вселяло в Бахирева уверенность в исходе дела. Он не понимал, что подобное ощущение конструкции машины свойственно не всем. Необходимо особое чутье, особый дар, и тому, кто лишен этого дара, нельзя растолковать и этого ощущения, как нельзя человеку, лишенному музыкальности, объяснить, почему одно созвучие гармонично, а другое нет.