— Поточное производство раскрывает всю свою прогрессивность лишь в условиях максимальной массовости. Передать производство ряда наименований специализированным заводам! За счет освободившихся площадей и мощностей увеличить массовость основной продукции! Массовость! Специализация! Кооперация! Вот основные задачи! — воскликнул он и сам испугался и удивился: «Лозунгами пошел жарить!»

Лет тридцать назад он вместе с другими комсомольцами на демонстрациях скандировал: «За индустриализацию! Ура! За кооперацию! Ура!» Он хотел остановиться, но лозунги продолжали торопливо выскакивать из него. Крайне огорченный этим припадком лозунгоизвержения, он растерянно оглянулся на руководителей партии: как они это переносят? К его удивлению, они переносили терпеливо. Очевидно, они знали, что лозунгами человек может заговорить по двум причинам: по причине полной пустоты и отсутствия собственных слов и мыслей или же по причине предельной отмобилизованности всех сил на осуществление этих лозунгов. В таких случаях лозунг также насыщается личными страстями, как извечное «я вас люблю». Очевидно, люди, сидящие за столом, понимали, что перед ними именно этот второй случай. Они слушали Бахирева с сочувствием, хотя кое у кого в глазах, в углах губ дрожали улыбки. Трудно было не улыбнуться, глядя, как огромный, вихрастый, краснолицый, потный человек со страстным и в то же время испуганным выражением выкрикивает: «Специализация! Кооперация!»

Ободренный их сочувствием и пониманием, Бахирев стал успокаиваться и с облегчением почувствовал, что лозунги постепенно сходят с него и к нему мало-помалу возвращается нормальная человеческая речь.

— Ведь мы весь трактор делали — от втулок, гаек шатунов до дизелей. В Англии один завод делает втулки на всю страну. А зачем нам делать шатуны для себя да еще и для других? Шатуны эти нам как чирей на теле! Когда на заводе делают все, от втулок и шатунов до дизелей, то это не завод, а первобытный общинный строй! Если мы это терпим, то этого не потерпят те же дизеля! Они не потерпят рядом с собой втулок, кроватей, печных заслонок! Они вскочат в цене и упадут в качестве. Не я прошу, дизеля требуют!

Сначала от него ожидали объяснений и оправданий. Но он забыл о себе. Искренность его самозабвения была очевидна. То, о чем он говорил, волновало тех, кто слушал. Не судьба Бахирева, а будущее завода, естественно, оказалось в центре внимания.

«Сам как дизель, гудит свое. И убеждает! — радовался за него Курганов. — Убеждает своими тысячами оборотов в секунду. Своими лошадиными силами убеждает».

Когда он кончил и Бликину дали заключительное слово, у всех было такое ощущение, что повернулись вспять — от будущего к прошлому.

Только Бликин не видел впереди будущего. Перед ним вставало небытие. «Кто?!» — спрашивал он себя, огладывая мраморную комнату прощальным взглядом. Если б его поразила ожившая статуя командора, он понял бы и смирился. Но не было статуи. Сидели люди. Разные. Пытливые. Непринужденные. Казалось, даже добродушные. Понимают ли они сами, что здесь происходит?

В первые посмертные минуты даже небольшое тело вытягивается, как бы вырастая, даже незначительное лицо исполняется твердости и значимости. Нечто подобное происходило сейчас с Бликиным. Он казался выше, чем обычно. Покатые плечи его поднялись и обострились. Черты лица затвердели, сделались резче и отчетливее. Казалось, сквозь опавшие мякоти проступает костяк.

«Мертвец, мертвец», — сказал про себя Бахирев. Бликин и сам наполовину понимал это. И все же не переставал надеяться: «Надо перетерпеть… Надо переждать… Надо продержаться…»

Медленно и упорно шел он по комнате, в которой бурным прибоем пенилась жизнь. Здесь решались судьбы тысяч людей. Здесь кровь приливала к лицам и пот выступал на висках. Здесь голоса то срывались и хрипли, то обретали металлическую силу. Здесь только что падал лицом оземь Вальган, в первый раз не рассчитавший прыжка; здесь «беркутеныш» Курганов махал еще не окрепшими крыльями, здесь сидел израненный противовесами Бахирев и на «мрамор — честной камень» текла неостывшая струя из алокровных боевых жил. Здесь, казалось, звучали и скрежет тракторов, их жалобы на чудовищные пробоины, и гудки заводов, требующие потока и массовости, и чуть слышная осыпь колосьев, ждущих уборочных машин. Все ждало вмешательства, все торопило с решениями, все взывало к действию.

Бликин не слышал ничего. В мертвенной и ложной своей значимости мерно прошагал он к столу, остановился и вынул блокнот с золотым тиснением. Он по-прежнему за привычной изгородью слов искал спасения от сокрушительного натиска жизни. Странно, однотонно и глухо звучали цитаты, одна за другой слетавшие с его посинелых губ.

— «…развитие тяжелой индустрии… является самым трудным делом… требует, как известно, громадных финансовых затрат… Партия прямо говорила, что это дело потребует серьезных жертв и что мы должны пойти на эти жертвы…»— Он наконец закрыл блокнот, но продолжал с той же монотонностью: — Я считал нужным напомнить эти основные положения марксизма-ленинизма товарищам Вальгану, Курганову и Зимину. Да, для того чтобы воздвигнуть величайшие сооружения эпохи, Иванам Ивановичам Ивановым приходится и ограничивать себя и даже кое-чем жертвовать. Нельзя забывать, что наша цель — величие коммунизма, а величие требует жертв! Курганов и Зимин за деревьями не видят леса, за картошкой и тюфяками не видят основной цели!

Он хотел говорить дальше, но почувствовал тщету слов и, сразу ослабев, побрел на место.

— Раскалился товарищ Бликин! Выступает тут в роли единственного радетеля тяжелой индустрии. Ахает; обижаем мы ее, бедную! — прозвучал иронический голос председательствующего и тут же отчеканил: — Это же, товарищи, спекулятивное выступление. Как говорится: «Ахал бы дядя, да на себя глядя». Это вы, товарищ Бликин, запустили в области руководство тяжелой промышленностью. А партия всегда ставила и ставит тяжелую индустрию на первое место. А что касается жертв… — голос звучал уже горечью и силой. — Да, бывают периоды в жизни страны, когда необходимы жертвы во имя будущего! Это понимает советский народ. Если бы он не понимал этого, не существовало бы нашей промышленности и полмира сейчас было б под пятою фашизма. Но одни смотрят на эти жертвы как на тяжелую и временную необходимость с которой нужно кончать по возможности скорее. Другие видят в них естественную закономерность, о которой думать не стоит и вредно разговаривать. Мы придерживаемся первой точки зрения.

Мгновенная тишина, наступившая в комнате, была весома, как—тишина меж залпами. Слова умолкли, но боль за народ и гордость им, казалось, еще звучали. Тени облаков скользили по чистому мрамору, а мысли Бахирева от одной минувшей войны переходили к другой. Сквозь все пройти, все преодолеть, перед всем выстоять, через все пронести сердца и идеи незапятнанной чистоты! Как не гордиться тобой, страна, как не быть счастливым таким отечеством? Всех осенили эти мысли, и общее всем выражение смягчило лица.