— Знаете, если б я имела такого мужа, как ваш, и видела его спокойным, я бы с ума сошла от беспокойства. Если видеть такого спокойным, значит он или еще не развернулся и неизвестно как развернется, или развернулся где-то страшно далеко от меня. Так далеко, что до меня даже отзвук не доходит.

А ведь Рославлева не знала того, что с каждым днем сильнее тревожило Катю, — ее противоестественного женского одиночества. Катя решила удалить ненавистный кабинетный диван и отправила его в перетяжку. Черная ночная сорочка с серебристым кружевом красиво оттеняла белые Катины плечи и руки. Новые духи пахли весенней сладостью. Катя хотела нравиться и быть желанной. Она прижалась к мужу.

— Ну вот мы опять рядом. Он отвернулся.

— Жарко, Катюша… Очень жарко…

А потом старательно со всех сторон подоткнул под себя простыню и одеяло.

Катя почувствовала себя оскорбленной. Но днем он был заботливее, чем обычно, к ней и к детям, и она успокоилась. Он отличный семьянин. Рославлева не понимает его. Работой он увлекается, там у него, может быть, действительно горячая голова. Дома он всегда был сдержанным, а теперь сказывается и возраст и непомерная работа. Она успокоилась. Он спал, а она размышляла: «Он такой семейный и так предан детям, особенно Рыжику. А что ко мне не тянется, так ведь и не молоденькие! И работа у него такая злая, всего выматывает», И все же тревога гнездилась где-то в тайниках мозга.

Утром Катя сказала мужу:

— Сегодня все заводские коллективно едут в театр. Поедем?

— Что ты, Катюша… Мне нельзя. Мне вечером в город… На совещание…

Уходя, он забыл взять чистый носовой платок, и Катя выбежала на балкон с платком в руках. Бахирев в это время усаживался в машину.

— Дмитрий Алексеевич, вы поздно меня задержите? — спрашивал шофер. — У меня сегодня учеба!

— В семь часов свезешь меня в поселок — и свободен.

— В «Красный Октябрь»? Куда позавчера ездили? — Да.

— Митя. Держи платок! — крикнула Катя.

В первую минуту она не обратила внимания на его разговор с шофером. Лишь внутренняя тревога заставила ее вспомнить слова мужа. «Мне сказал, что вечером в город, а шоферу — что в поселок. Почему? А может, я на гак поняла? Пустяки все. Что-нибудь недослышала. Или, может, спутал, оговорился…»

Ложь, запирательство, таинственная поездка в поселок — все это так не вязалось с ее неизменно спокойным, щепетильно честным и надежным мужем, что Катя тут? же успокоилась и не вспомнила больше о его непонятной обмолвке.

Утро было сырым. Деловитый спорый дождичек обмывал предзаводскую площадь. В ранний, еще малолюдный час белели фартуки дворников да садоводы копались в клумбах. Песок меж клумбами потемнел от дождя. Главный инженер Бахирев не замечал песка на дорожках. А Вальган замечал и цветы и песок. Правда, Вальган порой не замечал кувалд, которыми выправляли гильзы. Хороший директор должен замечать все.

«Кувалды я не могу не заметить, — думал Бахирев. — А вот замечать цветы и песок — этому надо поучиться у Вальгана».

Он давно мог бы привыкнуть и к заводу и к мысли о заводе. И все же сейчас он входил сюда с новым чувством. В бытность главным инженером он отвечал прежде всего за машины, теперь — за всю жизнь многотысячного производственного коллектива.

Еще три дня назад эта жизнь текла по заранее проложенному руслу, и Бахирев старался лишь максимально ускорить течение, убрать все пороги и все помехи. Теперь предстояло определить самое русло на много лет вперед. Предстояло взять в руки бесчисленные притоки и оттоки, слить их в одно и направить всю стремнину производственной жизни так, чтоб она с максимальной отдачей работала на коммунизм. Это была новая задача. Он отчетливо представлял себе решение ее отдельных звеньев, но как решить ее в целом?

«Пока я твердо знаю одно, — отвечал он себе. — Завод должен превратиться в один из лучших тракторных заводов мира. Может быть, самоуверенно и дерзко сегодня говорить о такой цели, но жить надо ею. И прийти к ней можно лишь объединенными усилиями тысяч».

С утра он наметил побывать в двух цехах. У входа в модельный он встретил Сугробина и свою «крестницу». Девушка повзрослела и непонятно похорошела. Тот же вздернутый носик, та же наивность широко распахнутого взгляда, но женственная гордость отмечала ее, как отмечает большая красота, В темно-синем платье и такой же косыночке, с влажными от дождя щеками, она стояла у входа, протягивала Сереже узелок и говорила:

— Ну как же, Сергуня? Ведь мамины же гостинцы!.

Увидев Бахирева, она залилась румянцем, но не опустила смелых глаз, а поздоровалась с легким, спокойным достоинством. Это соединение пугливого, наивного румянца и смелого спокойствия было так привлекательно, что Бахирев подумал: «Ого! Моей бы Аньке добавить вот такого…» Он не мог определить словами, чего хотел бы он добавить своей Аньке, и только с особою лаской спросил:

— Ну, как жизнь, молодежь? Ты все еще без общежития, Даша? Я тебя на днях вызову… Что-нибудь придумаем.