Самосуд блеснул глазами, усмехнулся.

Договорившись с Самосудом, Курганов, поехал дальше, освеженный, взбодренный, каким всегда уезжал из «Крепости социализма».

Ветер разгонял хмарь. Низко, меж черною кромкой леса и краем сизых туч, проглянуло красноватое солнце. Снега на увалах ожили, заиграли, зарозовели. Еще синее и глужбе стали ложбины.

Маленькая пустынная деревушка лежала среди холмов. В лощине было сумрачно и дремотно, как в берлоге. Забаррикадированная увалами, окруженная густой лесной ратью, деревушка словно затаилась от жизни, оберегая свою нерушимую тишину.

— Опять пересеченная. Не заночевать бы в этой берлоге… — сказал шофер.

По крутому склону медленно двигалась сгорбленная фигура. Когда машина поравнялась с ней, Курганов увидел женщину. Она тянула за собой салазки, нагруженные, прикрытые мешковиной. Чтобы дать дорогу машине, она посторонилась, по колени увязла в сугробе. Ветер занес на лицо конец черной шали, женщина отстранила его и взглянула на Курганова красными, слезящимися от ветра глазами. Что-то знакомое почудилось ему в особом, отчетливом рисунке этих светлых глаз. Мелькнула мысль остановиться и посадить ее, но машина промчалась мимо.

«Всех не пересажаешь», — говорил в таких случаях Гоша, и Курганов соглашался с ним.

Близ дороги темнел неподвижный трактор.

— Дежурный по вытаскиванию, — обрадовался Гоша и крикнул: — Эй! — Эхо отозвалось с увалов. — Никого нету. Или это тот самый… разбомбленный…

Они оба вышли из машины. Рваная дыра зияла сбоку. В нее намело снегу, и снег стал темен от масла, потекшего из разбитого маслопровода.

— Кто это над ним, сердечным, надглумился? — посетовал Гоша.

С трудом они выбрались из ухаба.

После темной ложбины обрадовал волнистый простор, открывшийся с вершины холма.

Снова замелькали розовеющие снега на взгорьях и льдистые тени в ухабах. Леса то надвигались, подступали к дороге, то враз отступали назад, и поляны стлались под колеса. Увалы то сходились вплотную, то разбегались в стороны, заманивая бескрайним простором. А красное солнце горело впереди: то, поддразнивая, убегая, пряталось за увал, то поднималось над ним, заливало лицо живым, призывным светом, завлекало, задорило.

Все здесь менялось с каждым поворотом колеса, все влекло вот к такому головокружительному движению с увала на увал, по склонам, по ухабам, только вперед…

От быстрой езды, от красоты изменчивой, но неизменно родной земли на Курганова дохнуло избытком сил, молодостью. «Сколько здесь было поезжено еще в двадцать седьмом!.. Так же вот с увала на увал, за солнцем вдогонку! Носило меня, тогда девятнадцатилетнего, по этой земле, как по волнам. Сколько дел переделано, сколько с того времени прожито!»

У поворота они прочно засели в сугробе. Пока разгребали снег, женщина нагнала их. Очевидно, она шла напрямик, ближней дорогой.

— Тетка, силенка есть? — спросил Гоша. — Подсоби толкать…

Гоша дал газ, Курганов и женщина навалились сзади на машину, и она вынырнула.

— В Чухтырки? В колхоз «Искра»? — спросил Курганов. — Лезьте в машину, подвезем.

Гоша выскочил и взялся за сани.

— Тяжеленько!.. Хлеб? — Хлебушко…

Квадратные буханки были уложены, как кирпичи.

Когда груз разместили в машине, женщина уселась на заднем сиденье. У нее было худое, обветренное лицо и большие глаза с покрасневшими веками, с короткими, но густыми и темными ресницами. От этого глаза выделялись четко, словно нарочно обведенные черным. Когда она входила в машину и, нагнув голову, взглянула на Курганова, опять что-то неуловимое вспомнилось ему Почудилось, что между ним и ею из прошлого тянется далеко идущая нить. «Не она. Сотни таких, как она. Большеглазых, в темных платках, с обветренными лицами», — подумал он.

— Издалека везешь? — спросил Гоша.

— С района… с Устинова… — ответила она хриплым голосом.

— Килограммов двадцать будет?

— Из Чухтырок центнерами на машинах, а в Чухтырки килограммами на хребте… — В словах была застарелая, притерпевшаяся горечь.

Она прикорнула в углу машины и замолчала. В сдвинутое шоферское зеркало Курганов видел кусок ее лба и один глаз. Глаз то прикрывался набрякшим веком, то неподвижно, оцепенело глядел прямо перед собой. Глаз был сзади, но зеркало перехватывало, возвращало взгляд и направляло его в лицо Курганову уже спереди, откуда-то из убегающего заснеженного далека, и всю дорогу на взгорьях и ухабах глаз неотступно стоял перед Кургановым. И снова Курганову показалось, что этот «возвратный», отраженный взгляд идет из глубины прошлого.

Они въехали в деревню. У края деревни стоял стог сена с подъеденными боками, похожий на гриб.

— Вот он, весь ваш колхоз, в этом стогу, — сказал Гоша. — Куда тебя везти?

— Вон в тот дом при двух сосенках.

Старые сосны стояли по углам дома. И слова о сосенках и вид их внезапно осветили Курганову прошлое.

— Анна? — полувопросительно сказал Курганов.

— Или вы меня знаете?

— В двадцать седьмом году. Вы тогда говорили: «С места не сдвинусь, от этих сосенок не оторвусь». А я вас уговаривал, что колхоз сосенкам не помеха. Помните?